Однажды навсегда

Но, конечно, сначала мне предстояло действительно утвердиться в своей реальности. Ведь Травки со мной еще не было, а крупица сомнения, казалось бы, совершенно безнадежно посеянная в меня отцом, давала, похоже, первые ростки. Я подумал: а не принимаю ли я, наивняк, в самом деле, желаемое за настоящее?..

И на какой-то миг я даже увидел себя посреди пустыни: миражи на горизонте испарялись, и моему горестному взору открывался безжизненный, словно выжженный огнем, ландшафт…

Однако пора было двигаться, действовать.

«Чем сердце успокоится» — не могло решиться само собой.

Я отложил дотлевшую до фильтра сигарету в пепельницу, взял пачку для Женьки, поднялся и медленно, удрученный, как будто заторможенный мешаниной в голове, пошел к выходу.

Навстречу мне — из кухни по коридору — тихо вышла мать.

Лицо ее — уже без косметики — по-домашнему трогательно блестело, нос покраснел и припух от слез.

Она робко комкала в руках кружевной носовой платок и в то же время внимательно-пытливо смотрела мне в глаза.

Конечно, она все слышала, но плакала не об этом.

Она прощалась со мной — разумеется, без разрыва, которого ни формально, ни фактически не будет никогда: я их сын, они мои родители, ну возникнут, возможно, еще какие-нибудь недоразумения, вроде теперешнего, но не разрыв.

Она прощалась со мной, потому что, видимо, поняла наконец, что я уже не принадлежу ей, как прежде. Новая жизнь, моя собственная, настойчиво тянет меня и уводит от нее навсегда.

И она ни слова не сказала мне, но в глазах ее вместе со стыдом за раскрывшуюся тайну и вместе с материнским животным страхом за мое биологическое существование я с удивлением и благодарностью прочитал словно робкую надежду и одновременно страстное заклинание, чтобы я после таких ужасных отцовских откровений не разуверился в своем.

Верно или неверно я разгадал ее взгляд, но как же вовремя она промолчала!

Я грустно улыбнулся ей — ведь я не знал еще своего будущего ни на минуту вперед! — неловко погладил ее по волосам, склонился лбом к ее голове, а мать в ответ на мою нечаянную ласку вдруг просто упала ко мне на грудь, задыхаясь в горьком беззвучном плаче.

И вдруг к нам неслышно подошел и мягко обнял нас вместе отец.

Я и не заметил, когда он в порыве раскаяния, что ли, прекратил свою фортепьянную нудистику и вышел к нам.

— Ну вот, мать, — сказал он, покашливая сквозь смех и слезы. — Сын вырос и женился, а мы с тобой ревем как старики.

И по тому, с какой благодарностью мать взглянула на него, я вдруг увидел, что ничего-то я не понял в их отношениях.

Они — одно целое, несмотря ни на что, и никакая она не бедная — она по-своему, наверное, счастливая жена и мать, — да и отец не так-то прост и однозначен: оказалось, он еще и добрый, великодушный человек, — может, он и не себя имел в виду, когда запугивал меня вселенским отчуждением.

Да, мне, конечно, еще многое надо пережить, чтобы научиться видеть и понимать людей, как они того стоят. А пока…

Я виновато насупился, прокашливая ком в горле:

— Ну ладно… «старики»… с приездом, что ли?..

— Ладно, ладно, — улыбался отец, каким-то новым, долгим и глубоким взглядом всматриваясь в меня, так что я совсем смутился: сколько же крови я попортил им за этот час!

А мать лишь улыбалась сквозь слезы и кивала, выражая теперь уж абсолютное понимание и словно поощряя все мои художества.

— Ну, так это… — пробурчал я. — Может, еще ночевать приду — ничего?

Отец — шутя, конечно, — развел руками:

— Дожили…

И кажется, все мы ощутили в тот момент великое облегчение.

Но тут я нечаянно нащупал зажигалку в кармане, вынул ее, зажег, погасил… и решил вдруг сделать им ответный подарок:

— Спасибо, мать. А ты не знаешь разве, что Минздрав эти вещи не поощряет? Ну, так и быть, придется брать инициативу на себя. Если сегодня все пройдет нормально… — а сердце испуганно сжалось: не сглазить бы!.. — завтра бросаю курить.

Они рассмеялись.

— Не верите, что ли? — смеялся я вместе с ними. — Ну, правильно, не будем загадывать. Как фишка еще ляжет. — И заторопился, уходя. — Пока!..

Хрусталев, как верный оруженосец, ждал меня на площадке.

— Жив еще, курилка?..

Я отдал ему его сигареты и с ходу машинально ткнул пальцем в кнопку вызова лифта. Привычной отдачи почему-то не последовало — я не понял.

— Да занят… — Женька указал на свет в кнопке, и как раз мимо нашей лифтовой двери проползла снизу вверх, потрескивая и постукивая, освещенная кабина.

— Ладно, пошли… — Я поскакал по лестнице, а Женька, как тень и как эхо, повторял мои шаги и повороты на площадках.

Мы не разговаривали: я был весь в себе, радовался, что хоть мать с отцом остались в относительном покое дома (во всяком случае, кризис миновал), и в то же время не без страха думал о предстоящем.

А во дворе, перед нашим подъездом, стояла «Скорая помощь».

Санитары — в окружении кучки любопытных и сочувствующих — вставляли в открытую заднюю дверь носилки с каким-то больным стариком, накрытым шерстяным одеялом.

Мы уже почти обошли это небольшое столпотворение, как вдруг из-за спин опять показалось лицо старика, и я остановился: дядя Вася!..

Узнать его было трудно: он лежал без очков, с закрытыми глазами, нос, казалось, увеличился, заострился, лицо бледно-желтое, восковое, — неужели сбылось?!

Носилки задвинулись.

Врач, уже сидевший в глубине машины, тут же склонился над дядей Васей, прилаживая к нему кислородную маску.

Остальное, дальнейшее, разглядеть не удалось. Санитары опустили дверь с красным крестом на матовом стекле и разошлись в разные стороны: один — на водительское место, другой — через боковую дверь — к больному.

Машина почти бесшумно завелась, заурчала, обдавая толпу выхлопами, плавно тронулась с места, поехала, и только тогда я спохватился, побежал вдогонку, поравнялся с кабиной водителя.

— Что с ним, скажите, куда вы его?..

Я держался за ручку дверцы, стараясь бежать вровень с машиной.

Но шофер, видать, не расслышал от неожиданности, лишь покосился на меня в недоумении, выруливая на малой скорости по извилистой дороге со двора.

— Я сосед! — отчаянно втолковывал я ему, как глухонемому. — Что с ним? Куда везете?..

Стекло кабины было наполовину приспущено — шофер уже просто не мог не услышать.

— В Склифосовского, — профессионально-скучающе процедил он и, в последний раз взглянув на мою руку, прибавил газ.

Машина рванулась вперед — я отпустил ручку дверцы и резко замедлил шаги, озадаченно переваривая добытую информацию: значит, инфаркт? или инсульт? — какие там еще болезни в старости? И неужели он сам себе вызвал врачей?..

Женька, тоже немного запыхавшийся, нагнал меня, и мы пошли рядом, глядя вслед «Скорой», уже с мигалкой и сиреной выезжавшей на проспект.

— Его при мне выносили из квартиры на твоем этаже, — сказал Женька. — Тот самый дядя Вася?

Я кивнул.

«Скорая», влившись в поток машин, уже скрылась из виду, а мы остановились на обочине, и теперь, куда идти дальше, зависело от меня.

Я оглянулся в тоске по сторонам и, все еще не в силах расчленить мешанину в мыслях, ставшую после происшествия с дядей Васей еще более запутанной и тягостной, рассеянно двинулся по тротуару влево.

Но вдруг я увидел ряд таксофонов и свернул к ним, выгребая из карманов остатки роскоши.

Женька тоже вытащил свой кошелек, и очень кстати: у меня не оказалось жетонов, а у него, конечно, были.

Первый таксофон не работал.

Скрежеща зубами, я шарахнул трубкой по рычагу, от всей души желая разнести в клочья этот чертов аппарат.

Второй — работал. Но я дважды набрал номер — длинные гудки без ответа.

Наверно, еще не успела дойти, — подумал я и решил, что самое разумное сейчас — тоже идти к ее дому, не теряя времени.

Я понуро посмотрел на Женьку: мне ужасно не хотелось оставаться одному, но у него ведь могли быть и свои дела и планы.