Лишь твой силуэт (СИ)

— Эдан, — услышал я голос Клэр, — тебе ничего не надо? Мы проезжаем торговый центр.

— Нет, — бесстрастно ответил я.

Естественно, я врал. Я уже давно хотел обзавестись новыми кроссовками, и тут предоставлялась такая возможность не тащиться пешком от дома, однако, лишь от одной мысли, что на меня будут глазеть как на изгоя, становилось не по себе. Нет, безусловно, я уже привык к своей слепоте, но показываться на людях с больничной повязкой на глазах я что-то не горел желанием.

Сегодня меня выписали, и сестра наконец-таки забрала меня из зловонной клиники. Жду не дождусь, когда окажусь дома, где знаю каждый его миллиметр.

Автомобиль Клэр притормаживает перед воротами. Я выхожу из салона и спокойно иду к дверям, по памяти восстанавливая внешний вид сада. Год спустя здесь ничего не изменилось, поэтому мне без труда удается пройтись по каменной дорожке и зайти в дом.

На пороге нас встречает мама. Целую ее и, разувшись, спешу скрыться в своей комнате, пообещав выйти к обеду. Но это, думаю я, как настроение пожелает.

***

Обедать я так и не пошел. Собирался, собирался — и не вышел. Мне до сих пор было больно оттого, что свое свободное время они практически все тратят на меня. Мама еще не такая старая — может найти себе мужчину, а Клэр уже давно пора играть свадьбу, но они уделяют внимание исключительно мне. Как будто я и вправду калека, ей-богу!

Падаю на кровать и думаю чем заняться. В прошлом любил читать, но так как глаз у меня теперь нет, моим единственным увлечением можно считать музыку. Повязка надоедает. Разматываю ее и на ощупь нахожу наушники с плеером.

Клэр о чем-то переговаривается с Линдой на кухне — отчетливо слышу это через наглухо закрытую дверь. Единственный плюс моего плачевного положения: после потери зрения обострились другие органы чувств. Я в настоящее время слышу почти как собака, но даже это не может заменить мне видимость. Я ведь человек, а не животное.

Я устал. Устал от этой годовой темноты. Моё сердце вновь желает почувствовать окружающий мир. Я снова хочу кататься на коньках. Порой представляю, что выхожу на лед, и ноги начинают поддергиваться от жажды почувствовать, как лезвия коньков разрезают студеную гладь.

У меня не было привычки подслушивать, потому я надел наушники и погрузился в мир рока. Музыка помогала мне не сойти с ума от одиночества. Хоть что-то.

Спустя час просыпаюсь оттого, что кто-то как будто толкнул меня. Наверное, слишком устал, вот и уснул. Выключив плеер, я поднялся с постели и вышел в гостиную. В доме стояла тишина. Даже будучи слепым, понял, что никого нет.

У окна стоял белый рояль. Я знал это, потому что всегда обходил эту часть зала с осторожностью, боясь зацепиться. Мама занималась на нем с учениками, которые приходили к ней на дом. Мне всегда не было никакого дела до этого рояля, но сейчас, оставшись один на один с самим собой, я внезапно ощутил невообразимую тягу к музыкальному инструменту.

Постояв немного в нерешительности, я сел за фортепиано и, открыв крышку, провел пальцами по клавишам, слегка надавив, отчего музыкальный инструмент издал приглушенную высокую ноту. Будоражащий холодок пробежался по позвоночнику, и я, собравшись с мыслями, начал играть незатейливую мелодию.

Пальцы легко попадали в нужные ноты, словно уже были натренированы. Пусть я не видел клавиш, зато руки всё помнили. Они помнили, как я несколько месяцев назад от скуки стал учиться игре на пианино. Тогда мне казалось, что это спасет меня, ведь играть у меня действительно получалось, но спустя кое-какое количество времени ко мне пришло осознание, что я медленно, но верно погружаюсь в отчаянье, и я бросил играть.

А сейчас открылось какое-то второе дыхание, желание, и я вдруг понял, что игра на рояле не губила меня, она давала возможность раскрыться и выплеснуть в музыку всё то, что накопилось. Она помогала мне донести до других мои чувства и мысли, пускай даже, если они утонут в тишине этой комнаты.

Теперь я понимал, за что мама так любит классику и ненавидит рок, поп и всё остальное. Ведь классика создана для души, а всё то, что слушает сейчас молодежь — для головы.

Грустная мелодия селила внутри меланхолию, однако я не отвлекался от игры. Прикрыв глаза, уверенно нажимал клавиши, определяя их на ощупь, погружаясь в мир удивительно чувственной музыки. Душа расцветала под аккорды, и я пожалел, что не начал играть раньше. Наверное, это единственное моё после хоккея увлечение, которому я отдаю всего себя, отключаясь от внешнего мира.

Мелодия захлестнула меня с головой, и я принялся покачиваться, как делают это музыканты, у которых играть музыку — всё равно что жить. Пальцы бегали по нотам — я исполнял завершающую партию, — а мысли были уже за пределами комнаты…

— Ты играешь волшебно, — неожиданно раздался приглушенный голос за спиной.

Пальцы запнулись и проехались по клавишам, заставив инструмент страдать от громких диссонансных нот. Я замираю, не смея оглянуться. Голос, что прервал меня, не принадлежал маме или Клэр, это был голос какой-то молодой девушки, возможно, даже моего возраста.

— Ой! — восклицает незнакомка, поскольку я молчал. — Я, должно быть, помешала тебе? Извини, извини, я не хотела… А сыграй еще что-нибудь!

Я слышу, как она подходит ближе, останавливаясь по правую сторону, и резко отворачиваюсь, скрывая глаза ладонью.

— Кто ты такая? — чопорно спрашиваю я. — И что ты здесь делаешь?

— Меня зовут Шерон, — представляется девушка. — Я пришла к Линде Хоумлз. Ты тоже у нее занимаешься? Еще раз прости, что прервала: дверь была открыта, и я вошла, а потом услышала твою игру и…

— Тебе не говорили, что входить без разрешения — это невежливо и некрасиво?

Шерон смущается, поджимает губы.

— Но я же не специально…

— Впредь больше не делай так, — говорю я и начинаю подниматься со стула, но тут натыкаюсь на край рояля и едва не падаю.

— Ты в порядке? — взволнованно спрашивает Шерон, склонившись ко мне. — Не ударился?

Я отталкиваю ее в сторону, стараясь всеми способами не подпускать девушку к себе.

— Да что с тобой? — хмурится девушка. — Тебе очень больно? Чем мне тебе помочь?

— Просто уйти! — сквозь плотно сжатые зубы произношу я, потирая больное колено. — И не подходи ко мне!

Делаю неудачный жест рукой и задеваю стопку листов с нотами, лежавшую на крышке рояля. Чёрт возьми, я растерял полный контроль над собой и всё из-за этой Шерон!

— Ну вот, всё рассыпал! — у меня кровь леденеет в жилах, так как ее голос раздается очень близко. — Ты что не видишь, куда идешь?

Слова Шерон не доходят до меня, я могу лишь следовать одному инстинкту: не позволить девушке узнать о своей слепоте. Предчувствуя, что она собирается собирать бумагу, раскинутую на полу, быстро опускаюсь на колени и отбрасываю ее руку.

— Я сам!

— Дай мне помочь!

— Сказал же: я сам справлюсь! Уйди!

Как раз в этот момент я совершаю третью и роковую ошибку: разворачиваюсь к ней почти лицом, пытаясь перехватить руки. Шерон перестает сопротивляться, замирает.

«Догадалась», — понимаю я.

— Прости, — шепчет она виновато, — я не знала, что ты…

Ее слова выводят меня из себя. Вот почему я ненавижу знакомиться с новыми людьми — все реагируют одинаково.

— Слепой? Инвалид? — подсказываю я едко. — Довольна? А теперь убирайся из этого дома и чтобы больше здесь не появлялась!

Девушка всхлипывает, но мне наплевать на ее слезы. Я слишком зол и растерян, чтобы обратить внимание на то, что только что обидел ни в чем неповинную девушку. Быстро поднимаюсь с колен и выбегаю из гостиной.

— Эдан? — зовет меня мать с порога, но я не обращаю на нее внимания, пролетаю мимо и скрываюсь в своей комнате.

Однако даже в родных четырех стенах мне нет покоя — слышу, как Линда начинает успокаивать гостью, ревущую на полу нашего дома. Будь проклят этот острый слух!

На душе становится так паршиво, что мне хочется сломать что-нибудь, чтобы выпустить пар, но вместо этого привожу мысли в порядок и иду в душ. Там холодно и пусто. Как раз это мне и надо.