Мужчина, который вернулся

— Что скажет ваша экономка! — Девушка отобрала у него тряпку и решила, что блюдце молока будет самым неблагоразумным актом щедрости. — Пусть дождется, пока я привезу его домой. Боюсь, на этой стадии щенята ужасно текучи!

— Это он?

— Я попросила выбрать кобеля.

— Суки лучше подходят для дома, — заметил хозяин.

Доктор Дрю подобрал щенка и с интересом осмотрел, сообщив Харриет, что малыш вырастет в очень красивое животное и привнесет немного мужественности в чисто женский дом. А потом пристально следил, как Харриет наливает заварочный чайник, вынимает из обертки сандвичи, и, когда она собиралась отнести поднос в гостиную, забрал его у гостьи.

Поднос они поставили на маленький столик и удобно устроились в креслах напротив друг друга. Харриет, несмотря на доведенное до автоматизма умение разливать чай, посадила пятно довольно крепко заваренного индийского чая на белоснежную скатерть с кружевными краями и от досады и волнения прикусила губу. В очередной раз она пустилась в извинения:

— Даже не представляю, как это произошло!

— Забудьте, — посоветовал врач. — Забудьте и успокойтесь. Я пригласил вас на чай не ради того, чтобы испытывать ваши нервы на прочность. Хотя, очевидно, время от времени они у вас шалят!

Харриет возмутилась:

— У меня крепкие нервы.

— Да неужели? — Доктор Дрю насмешливо выгнул бровь. — А позавчера вечером?

Харриет впилась зубами в сандвич с огурцом и мысленно пожелала доктору отвести взгляд в сторону. Темные, пронзительные глаза будоражили воображение, и неудивительно, что она не совладала с нервами. Если доктор будет смотреть на нее вот так же пристально, блеск в этих глазах станет ярче, а изгиб рта — таинственнее, она на самом деле что-то уронит… тарелку или даже чайник.

Харриет схватила щенка и прижала к груди, пряча в его шерсти дрожащие руки. Филип Дрю улыбнулся.

— Этот наряд вам очень идет, — сказал он. — Сегодня вы безупречно очаровательны. Ваша сестра, впрочем, тоже.

— Уверена, что в ваших глазах она намного очаровательнее, — выпалила Харриет раньше, чем сообразила до конца, что говорит, и бровь доктора опять поднялась.

— И как именно мне понимать это ваше замечание?

— Н-никак.

Доктор Дрю закурил сигарету, хотя еще не дотронулся до сандвичей и пирожных, и задумчиво вдохнул дым.

— И все же я почему-то убежден, что вы очень многое имели в виду, — пробормотал он. — Впрочем, сомневаюсь, что будет разумно продолжать расспросы в этом направлении. Скажите, по-вашему, миссис Эрншо огорчена потерей супруга? Я не в курсе, как много значил для нее покойный муж, но даже женщина, не питающая к мужу безумной любви, до некоторой степени становится зависимой от него. Вы скажете, что она — мягко выражаясь — отказывается быть вдовой?

— Пожалуй, — ответила Харриет, думая, что мягче выразиться просто невозможно.

Доктор прищурился.

— Звучит несколько критически, — добавил он и стряхнул пепел в пепельницу. — Возможно, вам не нравится говорить о сестре.

— Я очень люблю ее, — ощетинилась Харриет на скептический тон доктора Дрю.

— Правда? — Сомнений не оставалось, в голосе врача звучало явное недоверие. — Я бы сказал, что вас скорее раздражает необходимость отказаться от некоторых ваших устремлений ради того, чтобы провести какое-то время с миссис Эрншо. И все же должен заметить, что вы обе так похожи — в определенной степени, — что должны прекрасно ладить между собой. Для меня, если не возражаете против такого мнения, вы своего рода отражение вашей сестры…

— Благодарю покорно! — воскликнула Харриет, возмущенно сверкнув зелеными глазами.

Доктор Дрю улыбнулся.

— Я сказал «своего рода», — подчеркнул он. — Физически у вас много общего, но ваши глаза зелены, а ее так напоминают мокрые незабудки — вот где проходит истинное различие. По темпераменту вы совершенно не похожи… настолько, насколько могут отличаться двое разных людей! По вашим глазам видно, что, несмотря на обманчивое смирение, вы вспыльчивы, агрессивны и легко взрываетесь по любому поводу, тогда как ваша сестра кротка, терпелива и невероятно уживчива. Или так мне кажется.

Глаза Харриет уже метали целые снопы искр.

— Значит, со мной невозможно жить?

— Этого я не говорил. — Доктор Дрю устроился в кресле поудобнее и говорил возмутительно ленивым и самодовольным голосом. — Вот если бы к зеленым глазам у вас были рыжие волосы, вот тогда — да, жизнь с вами была бы довольно трудным делом!

— В таком случае вас удивляет, что сестра пригласила меня в «Фалез»?

— Несколько удивляет.

— Но в остальном считаете, что очень хорошо понимаете сестру?

— Думаю, да.

Доктор Дрю почти физически ощущал негодование девушки. Пальцы Харриет так крепко вцепились в щенка, что крошечное существо протестующе заерзало. Врач протянул руки:

— Отдайте его мне! Если я сейчас скажу что-то по-настоящему неприятное, вы задушите бедолагу!

Харриет инстинктивно попыталась воспротивиться нажиму и оставить щенка у себя на коленях, но холодная сила в глазах и тоне доктора говорила, что этот человек ожидает — и обычно добивается — немедленного подчинения своим требованиям, что между ними происходит почти борьба воли. В конце концов она позорно сдалась, передала щенка, и, к стыду Харриет, тот мгновенно устроился на колене доктора и тут же заснул, даже не попробовав на зуб шерстяные брюки.

— Вот видите, — тихо сказал доктор, поглаживая песика. — Малыш знает, где ему хорошо. Кстати, как вы назовете своего питомца?

— Еще не думала, — натянуто ответила Харриет.

— Тогда нареките его Соломоном. Это имя ко многому обязывает, и он должен его оправдать: все лабрадоры — умницы.

— Я подумаю об имени, когда придет время, — ответила девушка, словно и не собиралась воспользоваться этим предложением.

— И не назовете его Соломоном?

— Нет. Н-нет, не думаю.

Доктор снова улыбнулся. Эта возмутительно непонятная, загадочная улыбка начинала выводить Харриет из терпения.

— Скажите мне, — вдруг произнес доктор Дрю, словно имел абсолютное право знать ответ, — сейчас вам где-то между двадцатью четырьмя и двадцатью шестью, почему вы не замужем? Потому, что ваша художническая душа алчет свободы, или потому, что привыкли отшивать мужчин этими вашими зелеными глазами? И этим ядовитым время от времени язычком!

Она ответила сразу и довольно бойко:

— Конечно, из-за ядовитого язычка. И моих зеленых глаз!

— Ничего общего со страстным стремлением к свободе?

— Насколько мне известно, ничего. Но меня никогда не подвергали психоанализу. Возможно, психоанализ выявил бы несколько таких качеств, о которых я даже не подозревала.

— Возможно.

— Вы же не занимаетесь гипнозом? — спросила Харриет, теряясь в догадках, что же в его темных глазах так завораживает ее.

— Не беспокойтесь. — Доктор почти ласково улыбнулся. — Вас я не загипнотизирую.

Харриет поспешно встала и прошла через всю комнату к картине на дальней стене. Это была довольно приличная акварель, и она подумала, что узнает художника… но не успела посмотреть на подпись автора, как за ее спиной появился доктор Дрю.

— Недурно, — заметила Харриет и задохнулась, словно от долгого бега.

Филип Дрю согласился, что картина неплохая.

Харриет перешла к книжному шкафу и стала рассматривать книги. Предположив, что все они принадлежат доктору Парксу, она снимала некоторые с полок и вдруг обнаружила на форзаце одной из них имя Филипа Дрю: это оказался томик особенно любимого ею поэта. В некотором удивлении Харриет обернулась и обнаружила доктора у себя за спиной.

С азартом она воскликнула:

— Так вы читаете Теннисона! Не думала, что в наше время у него много поклонников.

— Почему же? Теннисон всегда будет Теннисоном… или его любишь, или нет. Я в числе тех, кто любит.

— О, я так рада! — Харриет даже не заметила своей восторженности; она словно нашла родного брата. — Потому что безумно его люблю… даже «Идем в сад, Мод». Честно говоря, это одно из моих любимых стихотворений.