Аллилуйя женщине-цветку

После мессы и завтрака Розена исчезала на несколько часов, занятая кухней и хозяйством. Отец Маллиген давал мне уроки латыни на веранде или в тени дерева. Он также знакомил меня с начатками философии. Часто речь заходила о неотомизме — очень интересовавшем его тогда направлении католической мысли. Он был знаком с Жаком Маритеном, одним из главных представителей этого направления. Тот преподавал в Соединенных Штатах, в Колумбийском и Принстонском университетах. Старик хотел пригласить Маритена на Гаити прочесть несколько лекций.

Раз в неделю он получал почту из столицы. Мне он пересказывал эпизоды войны, которая была тогда в самом разгаре. В то лето новости сообщали о сопротивлении англичан немцам в Ливии, о стойкости Красной Армии на Кавказе и в донских степях. Газеты писали также о японских атаках в Новой Гвинее и о кровавой битве за Гвадалканал. Но страстью отца Маллигена была Свободная Франция. Он непрестанно вспоминал о событиях в Ливийской пустыне в начале лета. Тогда войска генерала Шарля де Голля целых тринадцать дней героически отбивали танковые атаки и выдерживали артиллерийские обстрелы генерала Роммеля. «Там же, — объяснял он мне, — Франция опять стала воюющей державой и восстановила связь с лучшими традициями своего прошлого». Он не раз перечитывал мне текст телеграммы руководителя «Сражающейся Франции» героям Бир-Хакейма: «Генерал Кениг! Знайте и передавайте вашим войскам, что Франция смотрит на вас и что вы составляете ее гордость». «Так писал приказы Наполеон!» — восторгался старик. В те времена я ничего не знал о политических делах и событиях в мире. Названия и имена из военных сводок — Гвадалканал, Тобрук, Днепр, Тимошенко, Эль-Аламейн, Крым, Монтгомери — смешивались с латинскими авторами: Цицерон, Тит Ливий, Плиний Младший. А все вместе соединялось с именем женщины, которая открыла мне совсем, совсем другую сторону жизни.

За завтраком мы всегда собирались все трое. Старик и я неизменно хвалили Розену за ее кулинарные способности, которые были отнюдь не последними из всех ее дарований. Днем мы помогали ей мыть посуду, лущить горох, чистить картошку и всякие другие овощи, надраивать до блеска лампы, колоть дрова и еще делать множество домашних дел. Иногда мы вместе ходили в ближние деревни. Отец Маллиген брал с собой аптечку и обретал вид важного и серьезного врача, когда склонялся над больным малярией, чесоткой и другими сельскими болезнями. Мы с Розеной превращались в прилежных и послушных санитаров. Мы обнаруживали авитаминоз у детей и взрослых, выслушивали объяснения старика о рахите, цынге, шелушении кожи. Возвращались мы после таких визитов молча, и хотя шелестели деревья, пели птицы, заливались солнцем холмы, мы оставались под впечатлением увиденной нищеты и недомоганий и знали, что помочь мы тут бессильны. Отца Маллигена тоже охватывала печаль беспомощности. А мы с Розеной начинали испытывать какую-то неловкость за наши тайные празднества.

Но они продолжались. Когда старик усаживался за требник и думал, что я молюсь в часовне, я частенько бежал за Розеной в тень кустов или на речной берег. Любовь сверкала в моих глазах и гремела в ушах.

Но я быстренько возвращался в часовню и опускался на колени.

Однажды утром мы занялись любовью стоя на кухне. Мы получили такое удовольствие, как будто ноги наши куда-то ушли из-под тел и мы плыли среди кастрюль и над пылающими углями. Несколько раз, когда ночь бывала на исходе и я убеждался, что старик спит крепчайшим сном, я проскальзывал к Розене. И тогда тишина, в которой мы делали свое дело, была настолько полной и плотной, что казалась неотъемлемой частью, продолжением самого укромного места розениного тела.

Однажды после того как нам пришлось быть в состоянии воздержания целых три дня, мы предались любви прямо на скамье в часовне, смешивая нашу дрожь с дыханием самого Господа. Что же касается старика, то он теперь обращался с Розеной с чисто отеческим благодушием. «Он знает теперь, из какого теста я вылеплена. Он осторожничает, но в глубине своей остается ирландским петухом, и петух тот не дремлет», — говорила Розена.

В тот день, часа в четыре, прискакал крестьянин, весь запыхавшись и чуть не загнав коня. Он просил отца Маллигена поехать к умирающему, в нескольких километрах от Ламарка. Он говорил, что умирающий прожил жизнь добрым христианином и, узнав, что недалеко живет священник, умоляет не дать ему умереть без соборования. Крестьянин добавил, что, хорошенько погоняя мула, батюшка не только съездит туда, но и вернется домой еще до рассвета. Перед отъездом отец Маллиген отвел меня в сторону и предостерег, насколько мне опасно оставаться в доме наедине с Розеной Розель, и посоветовал мне провести ночь за молитвой в часовне.

— Бодрствуй, сын мой. И помни: земля, потрясенная войной, сегодня тоже не спит.

Я обещал ему, что во всяком случае не буду гасить свет.

Наша брачная ночь началась на речке, как и в тот первый раз. Потом мы вернулись в дом и даже не переоделись. Был звездный августовский вечер. Мы вкусили апельсинов, дынь, бананов и других фруктов, принесенных накануне с рынка. При свете фонарей мы сдвинули вместе все три кровати, чтобы нам было раздолье. Часа три спустя, насыщенные, опьяненные друг другом, мы погрузились в такой беспробудный сон, какой ведом только детям, безумцам и любовникам.

Мы не слышали, как вернулся старик. Когда я открыл глаза, я и понятия не имел, сколько времени он уже находится тут, глядя на нас, разметанных и совершенно голых. Фонари горели. Глаза старика вылезли из орбит, бородка растрепалась и была похожа на рыжие языки пламени. Жилы на шее чуть не лопались, кадык выступал вперед и как будто вырос. Я схватился за одеяло, прикрыл все еще спящую Розену и стал натягивать пижаму. И тогда отец Маллиген кинулся на меня. Сильнейшим ударом он отшвырнул меня и чуть не вдавил в стену. Потом подскочил, ударил наотмашь в лицо, потом в нос. Я застонал от боли.

— Прекратите, а то я тоже буду драться!

Он двинул мне кулаком по губам. Нос и рот мои были залиты кровью. Я терпел удары, шатался и совсем забыл, что я тоже не из слабых. Видя драку, Розена кинулась на кухню. Но тотчас вернулась, зажав в руке длинный кухонный нож. Отец Маллиген повернулся к ней. Не выпуская своего оружия, она попятилась и сбросила одеяло, которое успела набросить на себя, когда летела в кухню. Теперь она была абсолютно голая, с ножом в руке, и зверски-пристально глядела туда, где находилась совершенно точная, конкретная часть стариковского дела. Старик увидел по глазам Розены, что она исполнена решимости полоснуть по этой части. А дальше случилось необъяснимое.

— Спустите штаны, — тихо приказала Розена.

Старик, как автомат, зачарованный, подчиненный, расстегнул ремень. Штаны свалились, обнаружив жилистые, покрытые рыжими волосами ноги.

— Трусы тоже, — тем же ровным и приказным голосом произнесла Розена.

Он послушался, и выставился его член, раздувшийся, задиристый, вроде петуха, напрягшегося, чтобы вот-вот прокукарекать об опасности. Розена сделала шаг к нему, широко взмахнула ножом и успела-таки поранить заветное место. Я кинулся к ней, выволок из комнаты и отнял нож. Потом устремился на помощь к нему. Он согнулся пополам, одной рукой вытягивая вату из аптечки, а другой пытаясь остановить кровь из раны, одновременно жуткой и гнусной.

— Мне не нужна ваша помощь, — простонал он. — Убирайтесь вместе с ней. Вот отсюда, мерзкая пара блудников!

Мы быстро оделись, собрали свои вещички, увязав их в один тюк. Со слезами на глазах мы отправились в путь, когда уже поднялся светоносный и животворящий день.

В середине сентября у одной моей знакомой медсестры из главной городской больницы я попытался узнать, что же сталось с отцом Джеймсом Маллигеном. Она рассказала, что с ним произошел несчастный случай в Ламарке, где он, как и каждый год, проводил лето. Какая-то норовистая лошадь ударила его копытом и угодила прямо в пах. Теперь он поправляется. И к случаю этому относится спокойно, по-философски.