Мгновения жизни (СИ)

Алана Инош

Мгновения жизни

Письмена в сердце

Старая яблоня не пережила эту зиму. В мёртвых ветках нет сока, сухие почки не наполняются зябко-серебристой, зеленовато-розовой радостью бытия, не откликаются на зов солнца. Остался только голый коричневый остов, которому уже не повенчаться с весной, застенчиво кутаясь в облако щемящего и окрыляющего, благородного аромата, не вспыхнуть среди осени холодным румянцем плодов…

С сухим коротким звуком у подножья ствола врезается лопата, отбрасывает первую горку чёрной, жирно блестящей почвы.

– А это что за побеги? – указываю я на молодые отростки у самых корней – тонкие, со светло-коричневой корой и сочными салатовыми листочками, ещё наполовину свёрнутыми – едва вылезшими из почек. – Живая же, вроде…

– Нет, это дичок. Она была на нём привита. Так, погоди-ка… А чего это я, собственно…

Странно: корни как будто живы, а стволы – нет. Мой Ангел-хранитель оставляет преждевременно взятую лопату, вонзив её в землю: сначала дерево надо спилить. Самый толстый ствол из трёх засох ещё в позапрошлом году, и его пришлось убрать. Оставшиеся два – потоньше, но и с ними придётся повозиться.

– Может, позовём кого-нибудь из соседей-мужиков? – неуверенно предлагаю я. – Работка-то та ещё…

Глаза Ангела колюче щурятся:

– Сами справимся.

Старые брюки, протёртые на коленях до прозрачности, пыльные рабочие ботинки, седые виски из-под бейсболки – а крыльев совсем не видно. Но это не значит, что их нет: они где-то там, под свитером и джинсовой курткой. Острый алмаз взгляда деловито и прицельно размечает, чертит и режет, определяя – что, как, где, куда. В руке – ножовка.

– Придерживай ствол.

Жёлтая пыль опилок на земле, безжалостные и голодные стальные зубы. То, что осталось от яблони в последнее время – совсем небольшое, усохшее, обрубленное… Она плодоносила много лет, и вот – вышел срок. У всех так.

Наконец оба ствола лежат на залитой ярким солнцем земле, нешироко раскинув голые ветки. Ангел сидит на корточках, отдыхая. Рука устало свесилась с колена, держа нагревшуюся от работы пилу. Трогаю срез: нет, всё-таки сухой. Желтизна тёмная и тусклая, зеленоватые прожилки под корой стали коричневыми.

«Хрясь, хрясь», – топор обрубает ветки со стволов, превращая последние в длинные посохи. Или дубины.

А теперь – самое трудное: надо выкорчевать оставшийся пенёк. Моё предложение позвать соседей – в силе, но губы Ангела, коротко и пренебрежительно дёрнувшись, без единого слова дают отрицательный ответ. Я берусь за лопату, но рука в трикотажной хозяйственной перчатке шершавым теплом касается моих пальцев:

– Нет, Лёнь. Это тебе не по силам.

Мне есть чем заняться. Грядки ждут моего внимания, смородину надо подкормить и подрезать, и я оставляю Ангела возиться около яблоневого пня. Солнце греет с обманчивой, коварной лаской, а спину гладит призрачное дыхание ушедшей зимы. Поражённая клещом смородиновая почка оставляет на моих пальцах самый прекрасный на свете аромат – зелёный, по-летнему светлый и густой. Это запах моего детства, маминого тепла и ванночек с отваром смородиновых листьев.

Ого, какие кучи земли! Обкопав пень кругом и сделав по бокам ямы два вспомогательных отсека, Ангел отдыхает на краю, опираясь на лопату. Вид у неё измученный, коротенькие седые волосы на висках намокли. Но «гордый “Варяг”» не сдаётся на милость мужчин, и мне следовало об этом подумать, прежде чем заикаться о соседской помощи.

– Ни фига себе ты, – подхожу я. – А зачем вот эти пустоты? – обвожу пальцем контур ямы, похожей на наручные часы: на месте циферблата торчит пень с обрубленными корнями, а вспомогательные отсеки – как отрезки ремешка.

– А вот увидишь.

Ангел-землекоп смотрит вдаль, в тени козырька глаз почти не видно. Я пробую покачать пень, и он чуть-чуть поддаётся, шатаясь, как огромный больной зуб. Светлые срезы корней, забившаяся между ними земля… Отчего-то вспоминается картинка из учебника по анатомии – сердце с обрезанными сосудами. Чёрный плодородный слой почвы, оказывается, не такой уж большой: выкопанные кучи кажутся смешанными с песком. Набрав щепоть, я леплю фигурку. Влажный, прохладный суглинок приобретает форму человечка.

Утомлённая поза Ангела наталкивает меня на мысль:

– А давай – чаю?

В чуть приметных морщинках у её глаз – тёплые лучики согласия. Едва различимый кивок – и я спешу в дом.

Мешочек с сушёной смородиной всегда лежит в шкафчике: изменить это обстоятельство, наверное, не под силу никаким завихрениям судьбы. Когда-то его наполняла мама моего Ангела, теперь это делаю я. Кипяток льётся в чайник, и вместе с ароматом лета я вдыхаю память обо всём, что теперь существует лишь в виде пупырышек брайлевского шрифта на моём сердце. Увидеть это нельзя, это надо щупать. Каждый день – одна пупырышка. Пока чай заваривается, я читаю эти письмена.

На куске клеёнки – тарелка пирожков с рисом и мясным фаршем, в руках у нас – по кружке. Сидя рядом на краю ямы, мы дышим смородиновыми чарами, жуём и смотрим на пень. Большой и наверняка тяжёлый, зараза. Мало выковырять его из земли – надо и как-то вытащить на поверхность. Высокий ботинок Ангела упирается в корни, я ставлю рядом обе свои ноги в синих садовых галошах. Тепло бедра, соприкосновение колен, чайный жар на губах, запах разгорячённого работой тела – всё это некстати будит спрятавшуюся в тенистый уголок чувственность. Но весенний холод земли отрезвляет.

– Спасибо, маленький. – Жаркий смородиновый поцелуй – и Ангел снова берётся за лопату.

Одна из моих любимых длинных ног упирается в пень, а удары лопаты в его основание понемногу позволяют накренять его всё сильнее. Хрустят подрубаемые корни, и пень наконец валится на бок – обрезками стволов как раз во вспомогательное пространство.

– А ты спрашивала – зачем, зачем, – хмыкает Саша. – Вот зачем!

– Ура! – радуюсь я.

Впрочем – рановато. Попытки Ангела выволочь пень из ямы безуспешны: он слишком тяжёл.

– Сюда бы подъёмный кран, – смеюсь я.

– Землю, которая забилась между корнями, выковырнуть надо, – отдуваясь, думает вслух Ангел. – Её там до хрена. Может, полегче тогда станет.

– А может, позовём всё-таки?… Э-э, – под непреклонным взглядом Саши я готова написать эти слова на бумаге, затолкать себе в рот и проглотить. – Ладно, поняла. Сами так сами.

Но Ангел в изнеможении опускается на траву… Сняв бейсболку, ерошит короткие волосы, вытирает вспотевшую шею, обмахивается. Вдруг рядом слышится тоненькое «миу». Это соседская кошечка, соскучившись в одиночестве, а может, и проголодавшись, забралась к нам на участок. Кошатина как кошатина, ничего особенного: серая пятнисто-полосатая спинка, светлая мордочка и белые лапки, оливковые круглые глаза. Подкравшись, она заинтересованно нюхает пирожки и опять пискляво – «миу».