Из пламени анархии (СИ)

#AU #L #V

— Шурх… — Так шуршит черная тугая лента, стягивающая запястье. — Шурх…

Этот звук, как древняя молитва, которую привыкаешь читать перед сном бесконечное количество раз. Этот ритуал, как служение Всевышнему, как приговор самой себе. Неумолимое «шурх», улетающее в высоту мрачных и готических сводов. Любуюсь на дело своих рук. Ну и кто сегодня бабочка? Распятый на игле мотылек?.. Делала бы это вечно. Шурх…

В темноте помещения, где практически сто тридцать лет спустя мне доводится находиться, вода все также нервно и размеренно по капле падает с потолка. Розовый цвет моего почти что невесомого платья отражается в полумраке такими же розовыми вспышками. Почему бы и не повторить тот момент? Только хищник — теперь жертва. А жертва стала хищником, воскрешенным из пламени анархии.

Волевая линия подбородка. Шурх. Я затягиваю крепко свои путы. Я, словно паук, что плетет паутину. С каждым уверенным движением она все крепче. Беззащитная шея. Сколько этих шей Он обескровил, сколько жизней оборвал, над сколькими надругался, а сам дышит незащищенностью. Маниаче, маниаче. Я смеюсь в лицо Его власти сегодня. Потому что этот вид одержимости не предполагает свободы для избранного хищницы, воскрешенной из пламени анархии. Выступающий кадык. Нервное сглатывание. Полуприкасаюсь к нему переносицей и снова возношусь к линии подбородка без отрыва, с фанатичным огнем в позвоночнике, выжигающим незримый узор на ребрах. Как можно быть таким… Чтобы хотелось сдаться на Его волю и пропасть. Каждый миллиметр Его тела лихорадочно притягивает и сводит с ума. Ты не будешь ничьим другим. Я не стану тобой делиться. Ты лишил меня всего, что мне было дорого, на этом самом алтаре более ста тридцати лет назад. А я сегодня возвращаю долг.

— Ты кусаешь нижнюю губу. — Со злорадным смехом замечает Он, пока в Его пронзительных черных глазах пляшут демоны всей моей жизни. — Совсем не в силах держать себя в руках?.. Огненное марево застилает рассудок? Что ты будешь делать с этим?.. Не только я, а все вокруг замечают, насколько ты сдвинута.

— Я бы не стала противоречить связавшему по рукам и ногам. — Мрачно усмехаюсь я, проводя лезвием кинжала вдоль своего высунутого языка. — Я буду творить анархию.

Одно неуловимое движение — облизать пересохшие губы, и вот уже весь мой рот — застывшая кровавая маска. Я чувствую приторный вкус металла на губах. Сталь закаляется огнем. Металл желает огня и схватки. А я желаю этого мрачного маньяка без остатка. Наклоняюсь, впиваясь в его рот алчным поцелуем, сводя ноги на Его бедрах. Вкус моей крови на Его губах и на языке рождает приторно-тошное вожделение и в Нем самом. Предсказуемо, но мне нет дела до деталей. Позвоночник выгибается от боли и упоенного счастья. Вернувшись сюда столько лет спустя, я связываю Его и владею Им на том алтаре, где Он впервые аморально завладел мной, даже платье не меняю с того дня. Еще один приторный до тошноты обоюдный чувственный порог — это наша ценой в тринадцать реальных лет испорченная история о любви. В которой я, в чаде и копоти догорающих костров любви всего мира, горю желанием владеть каждым миллиметром Его тела и прикасаться, когда захочу. И этот голод неутолим. Мне никогда не будет достаточно этой черной фигуры в плаще, черных прямых волос, забранных в заколку, кривой усмешки. И черных сапог, оных я желаю лобызать коленопреклоненно. Мое внутреннее чудовище изнывает от огня, ударяющего попеременно по всем органам чувств, и я восхожу к высшей степени фантазма — фантасмагорического безумия, порожденного конвульсией разверзнутой души…

***

— Срочно вернись в себя. Это недопустимо. — Алтарь исчезает, свет загорается и снова меркнет, а проектор небольшого паба отражает на полотне, прикрепленном к стене, Его образ. Комок в моем горле душит и мешает сглотнуть, позвоночник горит огнем, а противовоспалительная таблетка «Аспирина» уже упала в чай и шипит, словно сера в реакции с перекисью водорода. Мягкий и бархатный голос в голове баюкает своим серебристым баритоном. Я знаю только, что хочу вечно целовать Его колени, а Он тихо шепчет на ухо о том, какая это боль — вожделеть сокровенного, предлагает представить свои тяжелые руки, блуждающим огоньком ползающие по моему телу, камнем ложащиеся на груди, доводящие до экстаза поддразниванием пальцами с внутренней стороны бедер. Это уже не возбуждение. Это воспаленный припадок эпилепсии. Дышать трудно, в солнечном сплетении появляется невыносимая тяжесть, и, кажется, что если удастся сделать вдох — умрешь на месте. От счастья. Или от ужаса при мысли о том, что со мной сделали эти тринадцать лет поклонения. И что сделает будущая жизнь. Но я не желаю, чтобы голос исчез. Он терзает мой рассудок своими не в меру грязными намеками, а я до конвульсии всего тела их впитываю. Только не молчи. Не прекращай свое наркотическое на меня воздействие. Я, как мне кажется, однажды умру, если проживу день без передозировки тебя, без интоксикации тобой. Аморе… Владислав…

Уютное место. Почаще б здесь кинопоказы. Я даже гордилась тем, что произошло. Мир забыл Его. Имя Его не произносится много лет. Раньше в Его образ энергию вкладывали тысячи людей, а сейчас сериалами, низкопробными фильмами о клыкастых красавчиках полнится телевидение и интернет. Иногда Он говорит мне, что чувствует, что больше нигде и ни для кого не существует. И тогда я отвечаю, прислонившись к Его лбу своим: «Кроме меня. Для меня ты никогда не исчезнешь». Он — мое отражение. Мужская половина меня. Выдернутый клочок подсознания из структуры сознания. Но сегодня Он снова жив. Снова, для семи человек. И я сделала все для того, чтобы это произошло. Для меня этот образ снова на полотне киноэкрана — такой непостижимый, но такой родной за все эти годы — словно возвращает меня в глубины тринадцатилетней давности. Словно бы забытую сказку еще можно реанимировать. В моей душе так и происходит. Зал, люди, полотно, непостижимый контакт глаза в глаза. Но все, что меня окружает, перестает существовать. Иррадиирует нервной болью во всех суставах между темнотой помещения и светом от проектора только образ Его, а имя словно полощет лезвием по запястьям, оставляя после себя вспоротые вены, истекающие кровью. Владислав, Владислав, Владислав… Не могу без тебя существовать. Никогда не могла и не умела… И не стала. Проще нарисовать тебя и оживить своим полумертвым сознанием, чем жить в несправедливом мире, в котором нет тебя и твоей жестокости. Мир без нее слишком жесток. Слишком быстро забыл тебя, а я не могу…

Двумя часами ранее я плутала по улице Новой Слободы в поисках паба, в котором пройдет кинопоказ. Перепутала номера и корпуса домов, несколько раз возвращалась назад, в исходную точку поиска, нервно теребя перчатку. Я добилась, чтобы в Его день рождения чествовали Его, а не другого. Получилось… У меня нет веры в собственные силы ни на грамм, но каким-то чудом все сложилось удачно. Контраст пламени, вибрирующего в моем позвоночнике, и снега, хлопьями засыпающего тротуар и остужающего разгоряченное чело, был невыносим настолько, что даже сосредоточиться на поиске было трудно. Одна мысль о воскрешении дурманила, словно яд. Болезненная ясность сознания звенела и рассыпалась при соприкосновении с воздухом. Отыскав паб, чтобы избавиться от нее, я заказала зеленый чай с вишней, меланхолически поглядывая на полотно, падавшее со стены вниз уже дважды.

В лучших традициях Макса Фрая, чтением которого я так сильно увлеклась последние месяцы, волонтер кинопоказа с юмором рассказала о призраке по имени Василиса, которая обитает в стенах этого паба и, порой, пошаливает, как сейчас. Я поддержала идею с темой призрака, пока полотно возвращалось на место — с предостережением быть аккуратней и не ударить Ваську по пальчику. Знаю, что многие бы просто посмеялись над этим. Но я верю в свой мир, что для всех остальных иллюзорен, и призрак паба в картину моего мира вполне укладывается. Не уложились бы некоторые материальные ценности и злонамерения, а призрак — вполне себе ничего. Не хуже, черт возьми, пингвина и единорога, которые у того же Макса, свободно прогуливались по улице. Небольшая анархия для воскрешенной из пламени этой самой анархии — нормальное явление.