(Бес)сильная (СИ)

Принятое решение кажется эгоистичным, но предыдущие её поступки выглядели не лучше. Столько боли — из-за нее. Из-за её просьбы. Значит, ей ставить на этом точку.

      Отравленный кунай дрогнул в руке.

      По вине пугающих своим безумием глаз. Крови на его лице: собственной, от бесконечных техник. Неверия в отсутствие шансов. На миг подумалось, что все произнесенные ей не так давно слова — правда. Она готова убить и идти за ним. Только нельзя: удар предназначен ему. И ей самой, но уже не физический.

      Сил нет; решимость растаяла. В шестнадцать лет Сакуре все еще тринадцать.

И в следующий момент на её горле сжимается рука, способная за секунду все завершить. Кунай меняет своего хозяина: у смерти теперь два лица — яд и удушение.

      Желтой вспышкой является спасение, и с немеющих губ срывается короткое "спасибо", пусть и должно быть "прости". А кричать хочется – до хрипоты. Так, чтобы сплевывая внутренности на землю. Так, чтобы мутнело перед глазами. Возможно, это освободит от того, что забилось в легкие и замедлило кровь в её венах, вырвет с ошметками сердце.

      Чтобы вручить его тому, кто раз из раза давил эти проклятые чувства, тому, кто с особым изяществом оставлял пылающие глубокие ранения, что не желали рубцеваться в шрамы.

      Сильная?

      Смеется, давясь собственным дыханием, что все еще не восстановилось. Закашливается.

      Вся сила лишь из попыток перестать быть обузой ему. Вся сила – из необходимости стать равной. Вся сила – желание получить признание вместо равнодушия. И без него эта сила – пепел на её пальцах. В глупой девочке лишь тонны наивной веры. В той самой девочке, что кричала в ночи отчаянно, зажмуриваясь, признавалась в любви. В той самой девочке, что готова была уйти, никому не сказавшись. Дважды. Не предать – помочь. Предательство в отречении, она не отрекалась. Она хотела удержать, видя, как, балансируя на грани, он склоняется в тьму, уже разверзнувшую свою змеиную пасть в торжествующей ухмылке.

      Она – бессильная.

      Потому что и сейчас готова бросить все, следуя за ним. Ненавидя себя за это.

Наруто что-то твердит о том, что нужно выбить дурь из их товарища – он никогда не звал Саске предателем, но не может простить попытку убить подругу. Сакура соглашается, с благодарностью улыбаясь. Выходит жалко, почти что вымученно, но носитель кьюби, кажется, не замечает. Куноичи ощущает себя эгоисткой. Вновь.

      Уже не за когда-то принятое обещание — за собственную вину и бесполезность, как бы ни старалась это изменить. Становится горько и противно. Ногти оставляют белые полумесяцы на ладонях. Реальность теряется в тумане, но это и к лучшему.

      Для Сакуры все обретает ясность, когда вспышка от одновременного применения Чидори и Расенгана меркнет. Ничья? Наруто может встать, хоть и не сразу. Саске поднимается с меньшей уверенностью, опираясь на одно колено. Переоценил себя. Для него мир эту ясность теряет, поглощённый тьмой. Зрения нет. Похоже, предостережение Карин имело каплю смысла.

      И в подтверждение тому исчезает способность двигаться. Исход ясен.

      Кто-то сказал, что с любимым человеком даже находиться в тишине радостно. Вранье. Молчание — оно тяжелое. Молчание — оно пронзает иголочками каждую клеточку тела, вызывая напряжение и желание побыстрее покончить со всем. Хотя, возможно, так лишь рядом с Саске. Или она просто слишком остро принимает его собственные эмоции и ломается под их тяжестью.

      Сильная?

      Болезненно искривляет губы, пользуясь тем, что никто этого не свойственного ей жеста не увидит.

      Сильные не пытаются войти дважды в одну реку, а она это делает уже в черт-знает-какой раз. Опять протягивает руку помощи тому, кто даже будучи в шаге от гибели ее оттолкнет. Сильные не поддаются чувствам, когда исход давно предопределен, а она, кажется, не в состоянии вообще прекратить слушать глупое сердце. Вновь рушит стену, что так долго строила, стараясь убедить себя — все было детским увлечением. Увы. Все было и есть куда страшнее.

      Она — бессильная.

      Потому что не успела Цунаде договорить, а Сакура уже знала, что даст свое согласие. Даже если окажется, что она переоценила свои умения. Даже если в первый же день услышит холодное "Уходи". Потому что он никогда не принимал помощи. И теперь не примет. Даже если она упадет в той же палате от истощения запасов чакры. Всё равно попытается. И будет пытаться до момента, пока к Саске не вернется зрение. Момента, которого ждет и боится — тоненькая паутинка-нить, натянувшаяся между ними, разорвется вновь. Если прежние узы легко поддались его желанию их уничтожить, то это тем более ничего не значит. Они уже давно чужие друг другу. Пора привыкнуть.

      — Зачем ты мне помогаешь? — тишина с грохотом раскалывается; осколки вызывают болезненную пульсацию, усиливающуюся с каждым новым словом. — Я хотел убить тебя.

      Что-то проскальзывает в его бесстрастном голосе. Что-то похожее на интерес и желание услышать ответ. Только так мимолетно, что впору подумать – это было обманом слуха. От усталости еще и не то почудится, да и некогда Сакуре размышлять над эмоциями пациента. Ей вообще лучше лишний раз о нем не думать. Ни о том, что с ним будет, когда (если) его зрение вернется. Ни о том, что будет с ней, когда прекратятся эти ничего не значащие встречи. В ней нуждается слишком много людей, о ней беспокоятся её друзья и родители. Что в сравнении с этим безразличие одного-единственного?

      Пусть и самого важного.

      "Это был приказ Цунаде."

      Фальшиво.

      "Мы ведь одна команда."

      Уже давно нет.

      "Потому, что люблю тебя."

      Как полная дура.

      Прежняя Сакура бы повторила то, что твердила столько раз, надеясь — теперь уж точно признание найдет должный отклик. Та Сакура, что держит едва подрагивающие ладони у закрытых повязкой глаз Саске, больше не произнесет тех слов. От них уже нет толку, а она не хочет быть надоедливой. Поэтому как только зеленоватое свечение погаснет, дверь за ней захлопнется. Он в Конохе. Она может быть полезной ему, пусть и недолго. Достаточно.

      — Я тоже.

      — Что?

      Кажется, внутренний спор затянулся; прервалась нить.

      — Хотела убить тебя.

      Наивно думала, что сможет.

      Удовлетворяет ли его такой ответ, она не знает. И не нужно. У них и без того вышел слишком долгий диалог даже для девятого дня. Молчание вновь обрушивается и оглушает, но теперь оно (мягче?) естественней. Пальцы не подрагивают, и поток чакры становится равномернее. Даже удается почувствовать его тепло — обоим. Несколько минут расслабления при усиленной концентрации — оказывается, и так бывает — выравнивают дыхание. Теперь Сакура почти не думает о том, как стать совсем незаметной: просто сидит на самом краешке постели и касается взглядом упавших на бинты черных прядей. Сдерживает порыв чуть переместить руку, чтобы дотронуться до них, и вместо этого убирает ладони совсем. Молча. И точно так же молча поднимается на ноги, вздрагивая от скрипа половицы.