Самое темное время ночи (ЛП)

========== Mockingjay Part 2 Drabbles №3 In the Midnight Hours ==========

Зловонные миазмы. Целая река вонючих человеческих испражнений и химических отходов, местами пылающая, исторгающая из себя пузырьки отвратительных испарений. Темная, смердящая, кишащая тем, о чем она даже боится и думать. И розы. Запах роз настолько густой, что она им давится и дрожит, ошеломленная его обволакивающей сладостью.

Прежде чем она успевает с ним свыкнуться, обезумевшие переродки прорываются по канализационным трубам, порой вырывая друг у друга зубами целые куски плоти, или же в одурении падая прямо в гущу ядовитого варева. И все их ужасно уродливые, исковерканные еще до их явления на свет тела и устремления, направлены к одной лишь убийственной цели.

— Китнисс, — шипят их голоса.

Финник закрывает собой проход между мутантами и всеми оставшимися пока в живых бойцами Звездного Отряда. Что-то сжимается — время, пространство, сама ткань реальности —, но пока он орудует своим могучим трезубцем, ее вдруг окружают обломки кораблекрушения. Пасть жуткого создания нависает над напряженными мышцами на шее Финника и откусывает ему голову, отделив ее от плеч. Тело Гейла дергается, его торс оказывается наполовину оторван от его таза и нижней части тела, прежде чем он погружается в реку зловонного огня.

А лицо Пита, который шепчет ее имя, медленно замещают резкие и несочетаемые между собой черты ужасной ящерицы-переродка, бледный позвоночник просвечивает сквозь кожу на его спине, рот невероятно растягивается и устремляется к ней, и облачко смердящего розами дыхания возле ее лица сулит смертельный удар…

— Неееет!!! — ее крик эхом разносится по притихшему дому. Смоляная чернота ночи оставляет иллюзию, что монстрам удалось просочиться в уже не спящую реальность, и короткий сумасшедший миг Китнисс пребывает в уверенности, что она все еще блуждает по ужасным лабиринтам своего кошмара. Она дико бьется, борясь с переродками, которые давно растворились в омуте ее памяти, пока ее удары не достигают чего-то прочного, определённо более реального.

— Китнисс… тсс… все хорошо, — доносится до нее чуть огрубевший со сна голос. В нем больше нет ноток безумия, теперь в этом голосе слышна печаль столь же глубокая, как и поток их невозможной жизни, так плотно некогда напичканной всякими ужасами.

Его руки обвиваются вокруг нее, и мгновенно напряжение, державшее ее в стальных тисках, спадает. Его объятья отгоняют ее страхи, хотя обрывки кошмара остаются как послевкусие от рвоты во рту. Он укачивает ее, сладко бормочет, поглаживая ее напрягшееся тело, пока она в конце концов вся до конца не возвращается к реальности, где ее нежат руки Пита. Их спальня. Их дом в Деревне Победителей. В Дистрикте Двенадцать.

— Это неправда, Китнисс. Неправда… — повторяет он снова и снова, и она ему верит. Потому что это его голос она слышит, и она всегда будет верить тому, что он ей говорит.

Наконец, когда она вновь чувствует себя нормально, она ему шепчет: «Прости».

— Тссс… не извиняйся, — говорит он, и его руки откидывают волосы с ее мокрого от слез лица. — Хочешь об этом поговорить?

Она не хочет. Хотя обычно она готова обсуждать с ним все. Но сейчас она не в силах ему сказать, что в ее сне он превратился в переродка. Его это заденет, ранит, потому что именно это он до сих пор сам вряд ли может себе простить – то, он однажды сам стал чудовищем и в результате причинил ей боль. Так что она мотает головой и говорит лишь: «Я почти тебя потеряла».

Он притягивает ее еще ближе, и она чувствует, как его губы касаются ее макушки, оставляя легкий поцелуй на ее спутанных прядях.

— Ты правда это видишь во сне? Как теряешь меня?

— Да, — шепчет она ему в грудь, крепко зажмурившись, так как глаза уже снова щиплет от подступающих слез, которые непременно прольются, если она им позволит. — Сколько бы раз я этого не видела во сне, я всегда чувствую себя так же, как когда Хеймитч сказал мне, что ты остался на арене. Так оно всегда и будет.

Пит одним пальцем поднимает ей подбородок, так, чтобы она посмотрела на него. Даже в блеклом лунном свете, льющемся из полуоткрытого окна, его глаза сияют чистой голубизной, и никакие тени не омрачают их глубокого дивного цвета.

— Ты больше меня не потеряешь. Я знаю, от кошмаров это тебя не избавит. У меня они тоже бывают. Но я здесь, и никуда деваться не собираюсь. Ты поняла?

Китнисс кивает и еще немного задирает голову, безмолвно умоляя его о поцелуе, который он отдает ей не задумываясь, как отдает и все остальное, не важно — просит ли она его об этом или нет. Гораздо больше, чем нужно одному человеку, чтобы быть счастливым. Она хочет продлить его подольше, это ощущение его теплых губ, целующих ее, дарящих ей ни с чем не сравнимый комфорт и утешение. Они вызывают из памяти все те целительные летние ночи, когда они еще только учились отрешаться от безысходности и горя в объятиях друг друга.

Но тут ночной воздух разрывает крик, сначала низкий и рокочущий, потом настойчивый и нетерпеливый, которому нет дела до того, что там творится в этот миг между Китнисс и Питом — ни до отголосков ночных кошмаров, ни до проблесков чего-то мягкого, нежного и более приятного. Ребенок немедленно желает их внимания к себе, и Пит улыбается этому зову своей дочери.

— Я принесу ее тебе, — говорит он, пристегивая протез и выбираясь из постели. Китнисс останавливает его легким прикосновением руки.

— Нет, давай пойдем к ней вместе, — говорит она. Он кивает и протягивает ей руку, помогая подняться с кровати. Но, прежде чем она успевает сделать хоть шаг, он притягивает ее к себе, прижимается к ней всем телом, и она ощущает напор его плоти.

Она знает, что это значит. Это значит, что он ее любит. Что она смогла, наконец, доставить его в такое место, где он в полной безопасности, где его никто не тронет. Что никто не сможет оторвать его от нее снова.

Это значит, что он останется с ней, с их маленькой семьей.

Всегда.