Катрин и хранитель сокровищ

Жирный епископ вышел из себя. Он повернулся и яростно заговорил, запинаясь, но все же разборчиво:

— Я не позволю тебе насмехаться над собой! Я был одним из вожаков восстания Кабоша, юнец, и я лучше тебя знаю, что были Легуа и Легуа! Возможно ли, чтобы ты не знал, что эта женщина сделала для твоего брата, когда была еще ребенком? Думаешь, что я слишком слабоумен, чтобы не помнить двух юнцов, которые похитили узника по дороге к виселице Монфокона, подвергая опасности собственные жизни и проявив мужество, достойное лучшего дела, и спрятали его в подвале, принадлежавшем ее отцу, подвале, где его обнаружили, подвале Гоше Легуа, которого я быстренько велел повесить на его же собственной вывеске золотых дел мастера. Гоше Легуа! Ее отец! — завизжал он, указывая на Катрин трясущимся пальцем.

Катрин слушала его с радостью, которой ему было не понять. Чуть не задохнувшись от ярости, Кошон продолжал:

— Она, Катрин Легуа, маленькая шлюха, которая пыталась спрятать твоего брата в своей постели, а теперь ты пытаешься убедить меня, чтобы я ее отпустил, несчастный глупец!

— Не в постели! — запротестовала Катрин, которой возмущение вернуло рассудок. — В подвале!

Но Арно уже не слушал Кошона. Он смотрел на нее так, как не позволял себе ни разу до сих пор. С бьющимся сердцем Катрин робко ответила на его взгляд. Черные глаза Арно горели любовью и страстью, которые она уже отчаялась когда-либо увидеть. Все еще глядя на нее, он прошептал:

— Ты и не представляешь себе, что ты сейчас сделал для меня, епископ. Иначе, я думаю, ты бы поостерегся это говорить. Катрин, любовь моя, моя единственная любовь, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня?

Оба они были далеко-далеко от мрачной башни с сырыми стенами и от капризного старика, беспомощно задыхающегося в своем кресле с высокой спинкой, хватающего воздух, чтобы заполнить больные легкие.

Вспышка гнева вызвала у него жестокий приступ эмфиземы.

Дыхание клокотало в его горле, пока он отчаянно боролся за глоток воздуха, но он мог бы умереть прямо рядом с ним, а Катрин и Арно не обратили бы на него ни малейшего внимания, поглощенные собственным счастьем.

Они старались получить как можно больше от этого незабываемого мгновения, когда совершенно неожиданно растаяли прожитые впустую годы ревности, вражды и жестокости и исчезли все препятствия на пути их любви.

— Мне нечего тебе прощать, — прошептала Катрин. Ее большие фиалковые глаза сияли от счастья. — Потому что теперь, наконец, я могу тебе сказать, что люблю тебя…

В этот момент апоплексическое дыхание епископа привлекло внимание монаха, который кинулся к нему на помощь. Между двумя приступами кашля Кошону удалось указать на узников и выдохнуть:

— В подземные камеры… их, каждого в отдельную, втайне!

Когда лучники тащили их из комнаты, они все еще не могли оторвать глаз друг от друга. Колодки на их руках разделяли их, но молчаливый обмен взглядами сблизил их больше, чем все их объятия.

Теперь оба с уверенностью знали, что созданы друг для друга навсегда; каждый избран, чтобы дополнять и довершать другого и быть для него целым миром. В своем счастье они забыли не только о том, что так долго их разделяло, но и о смерти, которая угрожала обоим.

Их тюремщики так боялись, что они могут найти способ общаться друг с другом, что заперли их в самом глубоком подземелье в разных башнях. Арно был прикован в глубинах башни Бефруа, а Катрин — в камере башне Двух Экю, образовывая, таким образом, зловещий треугольник с камерой под башней Буврей, в которую была заключена Дева. Но хотя Катрин никогда еще не была в таком жестоком заточении — ее спустили на веревке на дно вонючей дыры, куда никогда не проникал свет, — она была счастливее, чем когда бы то ни было во дворце Филиппа или в роскошном особняке ее покойного мужа. Любовь возмещала ей отсутствие света и тепла, как и всего остального, чего она была лишена. Она находилась в состоянии блаженства, и несмотря на отчаянное положение, ее поддерживали думы об Арно, а огорчали только мысли о тех страданиях, которые он должен был испытывать.

Катрин боялась лишь одного: что может не увидеть его перед смертью. Но и этот страх не терзал ее чрезмерно. Она слишком хорошо знала Пьера Кошона, чтобы поверить, что он лишит себя такого изысканного развлечения, как пытка влюбленных на глазах друг у друга.

Время между тем шло, и ничего не происходило.

Никто не появлялся: ни судьи, ни допрашивающие, ни даже тюремщики.

Катрин подсчитала, что прошло примерно шесть дней, но не была в этом уверена: она могла вычислить это только по топоту охранников над головой, время же мало что значило здесь, в глубине темной дыры. Несомненно, что если бы погребение продлилось намного дольше, Катрин постепенно впала в оцепенение, но этому не суждено было произойти. Огонь факела осветил наконец зловонную дыру, где она сидела скорчившись, вниз спустилась веревка с тюремщиком, который должен был помочь ей выбраться. Катрин оказалась под ярким солнцем на башне Шатлен, моргая глазами, словно ночная птица. Солдаты, которые поджидали ее, рассмеялись, когда она появилась, неуклюже спотыкаясь в своих путах. Один из них схватил лохань с водой и плеснул на нее.

— Фу! — крикнул он. — Грязное создание!

Игра понравилась и остальным. Они наперебой старались окатить ее водой. Сначала от холодной воды у нее перехватило дыхание, но солнце было жарким, и она получила тайное удовольствие при мысли, чтя каждая лохань смывает с нее вонь подземелья…

Резкий приказ капитана стражи — и солдаты побросали свои лохани. И когда Катрин стояла там, промокшая до нитки, она почувствовала, как ее сердце вдруг встрепенулось и чуть не выпрыгнуло от радости, потому что из башни Бефруа вывели еще одного человека, пошатывающегося и шарящего перед собой скованными руками, потому что яркий солнечный свет ослепил его.

Человек этот был грязным и исхудавшим, но Катрин узнала бы Арно в любом виде. Они были окружены стражей и не могли броситься друг к другу, но даже сознание того, что он еще жив, было достаточной радостью… Цепи им заменили веревками и повели к подъемному мосту замка, подталкивая древками пик.

Время умереть, очевидно, пришло, и их вели на какую-нибудь городскую площадь, где их смерть послужит примером…

Когда пленники и стража добрались до старой рыночной площади, Катрин, несмотря на счастье, которое все еще поддерживало ее, начала ощущать приступы страха. Некоторые виды смерти особенно ужасны, а взгляд Катрин упал на огромную гору хвороста и поленьев, которая увенчивалась внушающим ужас столбом со свисающими цепями. Обезумевшими глазами она искала взгляд Арно. Он стоял нахмурившись, глядя на столб, как будто тоже боролся со страхом. Катрин пришло в голову, что, должно быть, с похожим выражением глаз он предстает перед врагом во время битвы. Но затем мысли Арно устремились к ней, глаза его взглянули на Катрин с такой любовью и жалостью, что она сразу почувствовала, как страх уходит.

Толпа оборванцев носилась туда-сюда вокруг горы поленьев, укладывая их все выше и выше по указаниям палача.

Площадь была полна людей, в основном английских солдат. Горожане вынуждены были удовлетвориться тем, что смотрели на происходящее из окон, с крыш и колонн старой рыночной площади, потому что по меньшей мере шесть или семь сотен солдат заполонили эту треугольную площадь, вершина которой была отмечена колокольней Святого Спасителя. Рядом с горой поленьев стояла маленькая виселица, но Катрин знала, что она всегда там была, и никто не обращал на виселицу внимания.

Солдаты толкали своих пленников вперед, но вместо того чтобы направлять их к столбу, их подвели к двум большим, покрытым пурпуром помостам, которые были установлены перед старым трактиром «Корона»и уже начали заполняться священниками и английскими сановниками. Лучники так плотно окружили Арно и Катрин, что скрывали их от толпы, но они стояли достаточно близко, чтобы мимолетно прикоснуться друг к другу, и Катрин сразу почувствовала, что ее мужество возвращается к ней. Арно быстро прошептал: