КИНФ, БЛУЖДАЮЩИЕ ЗВЕЗДЫ. КНИГА ПЕРВАЯ: ПЛЕЯДА ЭШЕБИИ (СИ)

Шут ловко вытянул меч из ножен – звонко и чисто пропела сталь, – и полоснул себя по руке безжалостно. По распоротой одежде потекла, расползаясь, темная кровь – Палач задумчиво и умиротворенно смотрел на то, как последние живые капли того, кого когда-то звали Крифой, капает на пол. Рана была глубока, но, к великому удивлению (если этот умирающий человек мог еще удивляться) кровь перестала сочиться, словно и в самом деле её вышло ровно столько, сколько было забрано у Крифы.

- Благородный принц, – торжественно произнес Шут, – я благодарен тебе, что ты подарил мне жизнь и поддерживал её все эти годы. Я горд, что был тебе кровным братом. Теперь я возвращаю тебе то, что ты когда-то дал мне. Покойся с миром. И мне – мир.

Палач молча смотрел, как Шут, странно успокоившийся, перевязывает рану – его лицо избавилось от какой-то нервозности, от болезненного и одержимого блеска в глазах, разгладилась морщина меж бровей. И странно было б даже подумать, что это благородное и смелое лицо может искривляться в гримасах и шутовских ужимках.

- Теперь, когда твои мысли не заняты всецело болезненной страстью, когда ты можешь меня услышать, – продолжил Палач, – я скажу тебе самое главное. Я подслушал эту тайну. Я знаю, у тебя отняли имя – я помогу его вспомнить. Оно написано на твоей гробнице. Я нарочно позже вписал вместе с ним твое новое прозвище, которым тебя нарекли потом – Шут. Я бы сказал тебе его, да не помню, и мысли мои путаются.

- Я найду её, – пообещал Шут. – Что еще? Может, я могу что-то сделать для тебя?

Палач покачал головой:

- Нет. Тебе даже не нужно добивать меня. Я думал, я боялся этого, что смерть моя будет долгой и мучительной, потому что так угодно камням, но они отпускают меня быстро и милосердно. Значит, и те, кто заперся внизу, тоже умрут легко. Это хорошо… – язык Палача начал заплетаться, голова беспомощно падала на грудь, когда Шут попытался поудобнее его устроить. – Еще… самое важное… твое имя написано… написано…

- Где? Где?

- На мечах… на одном из них… Ты же знаешь Легенду Трех? Должен помнить, хоть и не знаешь, к какому из изодранных краев твоей памяти её приспособить. Тебя казнили и лишили имени именно из-за этого имени… Оно слишком важно… и что-то значит. Ты позабыл имя, когда я напоил тебя отваром. Так должно было быть – или смерть, или имя. Ты принес его в жертву, но теперь-то оно может возвратиться к тебе! И Король… старый глупый Король Андлолор… он не виновен в твоей казни. Прости его и отпусти его призрак – он стоит сейчас рядом со мной и умоляет тебя о прощении и справедливости. Он велел лишь наказать тебя, как ты того заслуживаешь, а приказ об отсечении рук подписал Предатель. Камни рассказали мне это недавно. Предатель каждому приговоренному выдумывал казнь на свой вкус. А еще… Эту тайну я слышал от камня… Все, что происходит сейчас, не случайно. Предатель боялся этого, и тебя казнил, чтобы этого не происходило, но не смог предотвратить предначертанного. Уже началось… Мир отчищается от его скверны… Об этом говорил камень…

- От которого?! От которого из них ты это слышал?

Палач лишь кивнул. Силы его покидали.

- Прочтешь имя – и все поймешь, – прошептал он и испустил дух.

Шут немного обождал – он не мог поверить, что гигант мертв. Не умирают такие люди!

Но и никто не живет вечно.

Интересно, о чем он говорил, этот Палач, рассказывая о каком-то пророчестве, начертанном на мечах?

Шут помнил этот стишок с тех самых пор, как взял меч в руки. На рукояти, искусно украшенной ювелиром замысловатым узором, почти не выделялись змеящиеся буквы, и с первого взгляда их можно было б принять за переплетенные ветви цветов, тонкую работу мастера.

Но он заметил. И прочел.

И этот стишок ни о чем ему не сказал.

Он снова поднес меч к глазам и напряг зрение.

- И Смелая Лисица в бою переродится, – прочел он. – Когда с Безумным Террозом Удача в бой помчится. Средь дня взошли Зед с Торном, Скала сошлась с Огнем…

И это было все. Дальше действительно шли цветы, листья, и стишок обрывался.

Это снова ни о чем не сказало Шуту.

Кто это – Терроз? Имя карянское, но таким именем раньше было названо полкоролевства. Почему – безумный? Безумный и с удачей? Ерунда какая. И Зед с Торном средь дня – вовсе небывалое дело. Наверное, что-то должно произойти, когда на небе настанет затмение, и некий Терроз, сойдя с ума… нет, невозможно истолковать!

К тому же его это не касалось; как не верти, а его имени в этом стишке не было. Значит, оно было на другом мече. И его следовало отыскать. Но это позже.

Потом Шут копал могилу; это было странное и спокойное действо. Сколько оно продолжалось, Шут не знал, время словно не имело над ним никакой власти. Он обломком меча ковырял утоптанную до каменного состояния землю, дробил её ломом, и на его ладонях вскочили волдыри, но он был спокоен и умиротворен, как никогда.

Он выкопал две ямы.

В одну, маленькую, совсем маленькую, он собрал землю, пропитанную кровью Крифы. Её и было-то две горсти, но он тщательно выгрыз её из оскверненной земли и торжественно уложил в могилу. Засыпав её, Шут еще долго сидел над нею и думал. Мысли были длинные и спокойные, под закрытыми веками снова и снова метались страшные тени прошлого, воспоминания, давно забытые и похороненные, а теперь восстающие из праха. Из обломка красивого благородного меча Шут смастерил для Крифы памятник и отошел к Палачу.

Для огромного тела пришлось копать небывалую яму. Плащ Шута, ранее фиолетовый а теперь черный от крови, стал Палачу саваном – его хватило лишь для того, чтобы прикрыть лицо и грудь, – и Шут стал торопливо засыпать могилу комьями земли, словно хоронил не Палача, а свое прошлое. «Хорошенькое дело, – усмехнулся он про себя, когда перед ним уже вырос могильный холлом, а его израненные руки были грязны и окровавлены. – Важная, должно быть, он был персона, раз его погребением занимался сам… сам… нет, не вспомню. Словом, славные мы переживаем времена – аристократы хоронят Палачей, с почестями, в одном ряду с наследными принцами!»

Каламбур вышел неуклюжий и не смешной, но задел был сделан – Шут ощутил, как в его голове кроме мрачных и назойливых, появляются еще какие-то мысли. Он уже и забыл, как, оказывается, бывает интересен и забавен мир, и как, оказывается, есть много простых и хороших вещей, от которых на душе становится тепло.

Из подземелья вышел совсем другой человек. Рот его больше не был перекошен недобрым оскалом, а губы оказались неожиданно мягким, таким, которые не умеют не улыбаться, и в глазах больше не было кровавого безумия, а сверкали насмешливые искорки.

Память услужливо подсказала ему, куда идти – это маршрут он проделывал много раз в своих ночных кошмарах, когда все раскачивалось в лихорадочном бредовом тумане дурного сна. Но он не забыл ни камешка на этом пути, ни количества ступеней на лестнице, ведущей в ту комнату, где он должен был остаться навсегда, ни угрожающей красоты и ужаса других комнат, где поверженные короли окончили свой век.

Несмотря на то, что и в страшном сне Шут и помыслить не мог, что он проделает это путь еще раз, и старался забыть все подробности и детали, он сразу увидел, что тут кто-то побывал. Следы чьих-то грязных ног петляли от одной комнаты к другой, а одна комната было сожжена, и на почерневшем стуле сидел черный скелет.

Следы слишком маленькие, но все же видно, что оставивший их был не в сапогах, а в растоптанных ботах, которые так любят носить сонки, потому что ноги их, широкие и плоские, как у утки, не влазят не в одну приличную обувь, и даже если и найдется мастак, который умудрится пошить сапог, пришедшийся впору на сонка, то сапог тот долго не живет, ибо сонки, наверное, от нехватки мозгов в голове любят пошевелить пальцами на ногах. И тут-то сапогам приходит конец.

Шут даже рассмеялся вслух. Какая длинная и смешная мысль пришла в его свободную от колдовства голову! Одна только картинка, красочно изображающая задумчивого Тиерна, складывающего пальцы на ногах крестом, а то и причудливыми фигушками, заставила Шута трястись от смеха. А Первосвященник обычно носил открытые сандалии, потому что его размышлений не выносили даже самые крепкие и просторные боты…