Горицвет (СИ)

Ощущение вблизи себя спокойной и чему-то радушно улыбающейся Жекки только подхлестывало ее мнительность. Елизавета Антиповна имела совершенно неопровержимые сведения на счет того, что Жекки была замечена на Вилке в сопровождении всем известного богача по фамилии Грег, приехавшего из Петербурга, и потому сильно о себе возомнившего. Следовательно, Жекки заслуживала осуждения всеми добропорядочными людьми города. К такому единодушному мнению пришли все дамы, недавно собиравшиеся в гостиной Александры Константиновны.

И, однако же, переводя взгляд с Жекки на мужа, Елизавета Антиповна начала сомневаться, будет ли такое осуждение благотворно для нее самой и для репутации ее собственной семьи, и без того непрочной. Как бы велико ни было ее предубеждение против Вилки и всего с нею связанного, еще большим предубеждением она страдала в отношении поступков Александра Алексеевича. Недавний скандал из-за его похождений стоил ей, по ее же признанию, двадцати лет жизни. Новой подобной истории она бы уже не пережила, особенно, если вспомнить, каким мучительным, долгим и трудным стало последнее примирение.

Недосказанность, торопливость и тот первый подавленный взгляд, который Елизавета Антиповна поймала на лице мужа при первом приближении к этой дерзкой девчонке, Аболешевой, убеждали ее — и тот, и другая имеют что-то общее, связывающее их. Тем самым относительный покой, недавно воцарившийся в ее душе, был снова разрушен, и она уже не могла вести себя так, словно ничего не случилось. Ее предыдущий опыт показал полную несостоятельность покорного выжидания. Поэтому теперь, почувствовав прежнюю, не забытую и так до конца и не отодвинутую угрозу, Елизавета Антиповна, обвела Жекки с головы до пят томным кошачьим взглядом и предложила, обращаясь исключительно к Жекки, но, имея в виду всех, кто ее окружал:

— Александр Алексеич всегда сам не свой, когда обсуждают все эти городские дела. Но вы вполне могли бы наговориться с ним досыта, если б бывали у нас чаще. Мы принимаем во вторникам, а обедаем всегда после двух.

— Да, да милости просим, — торопясь, поддержал супругу Сомнихин и, с неживым облегчением дотронувшись до полей шляпы, сделал шаг в сторону. Ответные слова благодарности и прощальные улыбки достались в основном уже на долю его второй половины, не считавшей в данных обстоятельствах поспешность такой уж необходимой.

XIV

Жекки могла поздравить себя с полной победой. Елена Павловна, понимая, что ближайший по времени, неприятный, но необходимый, визит к Сомнихиной ей придется взвалить на себя, тем не менее, также торжествовала. Задуманное Жекки, полностью ей удалось. Стена отчуждения, хотя и устояла на месте, была сильно поколеблена. И значит, гроза общественного громогласного порицания теперь едва ли могла разразиться в полную силу. Тут было от чего ликовать.

Поручик Малиновский, не зная чему приписать столь диковинную радость, просиявшую на лицах обеих дам, сцепленных с ним в одной связке, не мог не испытывать ничего, кроме удовольствия. Он еще не был уверен, в чем состоит главная причина его удовольствия, но уже не мог спокойно видеть каштановый локон, выбившийся из прически Жекки. Правда, ее милое безразличие после расставания с Сомнихиными стало уж очень заметным. Наполненные дымчатой влагой глаза, перестав излучать прежнее магнетическое сияние, в котором ему мнилось что-то искусственное, стали смотреть просто и уверенно. Тонкая рука в лайковой перчатке, опиравшаяся о его руку, потеряла трепетную весомость. И вся ее фигура, наполнившись какой-то не ощутимой прежде легкостью, словно бы ненароком отодвинулась и обособилась от него. Если бы не благодарное тепло, расточаемое старшей из сестер, он, пожалуй, уже совсем скоро обиделся. И все же для всех троих с определенной минуты прогулка по Бульвару превратилась в обычный отдых.

Повстречавшаяся вскоре чета Пеструхиных, — теперь они шли в обратном направлении, — почтительно остановилась, и пожилой добряк Пеструхин, оглаживая пышные усы, заметил, глядя прямо на Жекки, «какой теплый выдался денек». В этом с ним все безусловно согласились. Другие гуляющие, проходившие по аллее, так же стали довольно часто останавливаться, здороваясь. На многих знакомых лицах вновь появились улыбки. Впрочем, остались и исключения.

Представители купеческой партии все до одного проявили твердую непреклонность. Даже после того, как Жекки удалось привлечь на свою сторону полковника Петровского, неспешно проходившего по аллее вместе с женой и дочерью-гимназисткой.

Полковник был еще одним из тех добропорядочных горожан, кого Жекки могла бы невзначай обрадовать общими воспоминаниями о Вилке. Она запомнила его, выходившим из заведения Жужу, как раз в тот момент, когда хотела укрыться в темном палисаднике, где позднее столкнулась с сальным господином. Но осоловевший полицмейстер был занят тогда взгромождением своего обмякшего тела в пролетку, подъехавшую прямо к крыльцу борделя. Он видел Жекки лишь мельком, как и она, но впечатление от этой встречи у них остались, очевидно, одинаковые, что и обнаружилось теперь, когда они столкнулись лицом к лицу на Бульваре.

Полицмейстер первым проявил чудеса галантности. Он почему-то наотрез отказался следовать резкому тону жены, принадлежавшей к кружку Беклемишевой, и ни на секунду не позволил ей выступить с возражениями. Он сам вел весь разговор, обращаясь попеременно то к Елене Павловне, то к Жекки, и даже с Малиновским раскланялся чуть ли не по-товарищески. Эта беседа, длилась не больше пяти минут, но произвела на инскую «знать» еще более неизгладимое впечатление, чем разговор мадам Аболешевой с председателем судебной палаты.

Вслед за полковником, благонамерение которого освещалось его должностью, бродящее по Бульвару трио — Жекки, Елена Павловна и поручик — окончательно влилось в общий поток. Холодная непримиримость «бородачей» теперь отдавала всего лишь недоразумением, хотя по-прежнему и задевала за живое обеих сестер. «Да, Малышка рассчитала все верно, — думала Елена Павловна, — я не зря на нее полагалась. Теперь ее только осуждают, и то — почти все за глаза; к этому ей не привыкать. В сущности, ее положение вернулось к тому, каким было: ни то, ни се, а это уже само по себе замечательно. Она сможет преспокойно бывать в городе, а я смогу спокойно смотреть людям в глаза».

Между тем, внешние впечатления, подавленные недавними страхами, медленно оживали. Солнечные пятна, падавшие сквозь легкие просветы зелено-золотистых липовых крон на дорожку аллеи, тонко подрагивали от коротких порывов ветра, приносившего с реки запах осеннего простора и свежести. Сонная сухая листва, шурша под ногами, благоухала и нежилась, как все живое, нагретое неугасающим щедрым теплом. И весь Бульвар с его древесно-солнечными сводами, будто бы отлитыми из мягкого янтаря, и доносимая сверху блеклая даль уходящего неба, тускло проступавшая между густыми сплетеньями липовых ветвей, и тягучая, вязкая грусть сухих листьев, неизменно падавших под ноги снова, и снова, и шуршащая этими листьями праздная толпа, и однообразно-монтонные звуки чем-то похожих, повторяемых вальсов, долетавшие с набережной, — все это становилось не то чтобы по-новому звучным, видимым, ощутимым, но каким-то первозданным, волнующим. Всем этим снова можно было дышать и почти ни о чем не беспокоиться.

XV

Красные ровные потоки холодного света сквозили между стволами деревьев, когда спустя день Жекки проезжала верхом через лес в поисках Серого. Вечер, неизменно ясный, как множество прошедших до него, обдавал глубокой прохладой. Проникая сквозь чащу, красные лучи обводили ярким огнем верхушки молчаливых сосен, золотили по низу их оголенные короткие ветви, и слегка подкрашивая мохнатую еловую поросль, растворялись в глухих, обдающих непроницаемой чернотой, зарослях мелкого кустарника, перепутанного с молодыми, сочно-колючими елями. По дну лесного моря, по ворохам сонной листвы и пожухлой травы, бродили лишь редкие приглушенные отсветы, резко разделявшие черную неподвижность достигнутых ими низин и высокую даль еще не погасшего алого пламени.