«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)

- Что есть жизнь, мэтр? – будто не услышав предшествующих слов, арфист отнял ладони от лица, в которых прятал его на протяжении монолога Лани.

- Это искусство, это мир вокруг вас, это любовь. Любовь, достойная вас, а не та, что приносит одну только боль и разочарование. Не лжец и лицемер, не бесчувственная кукла, единственным желанием которой является жажда восхищения и плотской страсти!

- Не говорите таких слов о нём, не заставляйте меня ненавидеть вас, ибо если продолжите, то так оно и будет. Вы не знаете его настоящего, а в том, что изменился он настолько, виновато, как раз, то, что вы сейчас изволили жизнью называть. Но не его это провинность, а мой изъян всему виною. Он – это жизнь моя. Он и так дал мне сполна любви и нежности, я большего желать не в праве. Вы знаете, чего мне стоит каждый день играть для короля? Каково мне улыбаться и вспоминать мелодии, которые я сочинял для него, когда в каждой ноте слышен его голос, и каждый куплет – его выдохи и вдохи? Вы, мэтр – человек благословлённый музами, и я не поверю, что вы меня не понимаете.

- Музыка… он говорил, что музыку придумывает он!

- Так значит, оно так и есть! – вскрикнул Тома, и из глаз его брызнули слёзы, - Потому что без него не было бы этих рук, которые вы все превозносите, и не было бы меня на свете, покоился бы горсткой пепла в глухой деревушке! Конечно же, мелодии мои – это всё он, которого вы так не любите! И раз уж нет его со мной, так разрешите удалиться мне туда, где не принесу я беспокойства ни вам, ни ему! Только что вы говорили о любви, которая становится непосильным бременем свободолюбивому сердцу. Так не становитесь же вы той цепью, что дышать не даёт.

- Тома!

- А станете упорствовать – уйду сам, не привыкать мне. Запрёте в доме – иной найду способ, намного проще предыдущих всех. Но вы, если хоть слово ему скажете об этом, будете прокляты.

Жан Бартелеми молчал, не зная, что отвечать. Решимость Дювернуа приводила в отчаяние, а твёрдость слов лишала последней надежды на то, что сердце юноши оттает. Делать было нечего – он непредусмотрительно пообещал исполнить любую просьбу, и теперь вынужден исполнить обещанное. В конце концов, не время сейчас требовать от Тома забыть о Гийоме. Это можно будет сделать позже. Монастырская жизнь не из лёгких, и Лани уже знал, в какое аббатство можно поместить Тома, где жить он будет достойно, но при желании его можно будет оттуда забрать.

- Но хотя бы портрет ваш позвольте дописать… - тяжело вздохнув, мэтр приблизился к тёмному силуэту на фоне открытого окна. Дотронувшись до щеки арфиста, он почувствовал на пальцах тёплую влагу, и стерев её, поднёс к губам. Он знал, что этого Тома не может видеть. Сердце сдавило тисками, и слёзы подступили, когда горько-солёный вкус коснулся языка. Мэтр не узнавал в нынешнем Дювернуа, решительном и холодном, того, которого видел совсем недавно – надломленного и смятенного, в крови, среди разорванных струн. И только эти слёзы доказывали, что перед ним человек, а не скала.

Вопрос остался без ответа. Тишина ночной улицы, лишь изредка прерываемая стуком колёс о мостовую, накрыла глухим покрывалом Париж. Не пели больше соловьи, не благоухали цветущие акации и липы. Пришла осень, приносящая плоды, и для каждого плод этот был своим.

Жан Бартелеми заранее послал за Тьери, и около девяти часов вечера слуга был у него, чтобы забрать Дювернуа обратно в Версаль, хотя больше всего мэтр сейчас желал попросить Тома остаться у него. После обеда король, в сопровождении нескольких вельмож и дюжины гостей отправился на охоту, и это означало, что он не вернётся в течении нескольких дней, и арфисту нет надобности находиться в Версале. Однако, после того разговора, что произошёл вечером, Лани не осмелился предлагать Тома оставаться в его доме – невзирая на откровенный разговор, своих истинных чувств мэтр не раскрыл и не собирался этого делать. А потому, простившись до следующего утра, Жан Бартелеми с тяжёлым сердцем отпустил Дювернуа, зная, что и в эту ночь арфист проведёт в одиночестве.

Одиночества Тома не боялся никогда. Его страхом было то, что уже произошло, но, как это обычно бывает - если с людьми случается то, чего они более всего страшатся, они смиряются, и за вспышкой нестерпимой боли всегда приходит полузабытье.

Сидя в карете, Тома думал о том, что даже самые обыкновенные вещи способны напоминать ему о Гийоме. Как эти проклятые райские яблоки, которыми вздумалось мэтру его угостить. И всё бы обошлось, не начни тот кормить его с рук. Точь-в-точь, как некогда, в Сент-Мари, кормил его Билл приготовленными Луизой маленькими яблоками в меду. Тогда мёд был повсюду. Гийом заливисто смеялся, и слизывал мёд с его щёк, а он, в свою очередь, сцеловывал вязкие капли с точёных пальцев, которые нежно играли с его губами. В один из таких вечеров, когда мёд тёк рекой, они перемазались им до такой степени, что не было иного выхода, как слизывать липкую сладость друг с друга. Кожа горела и пахла мёдом, и всё, что происходило, казалось Дювернуа сказкой. Гийом ласкал его, целуя влажно, и тихо приговаривая что-то о том, что мёд совершенно безвкусен по сравнению с его кожей. Обсасывал его подбородок, шею, ключицы, соски, и шептал, что благословлён небесами за цветок, полный нектара, что волосы его, медовые, в разы прекраснее этого пчелиного творения. Тома не видел его тогда. Не видел его глаз, не видел раскрасневшихся губ, исступлённо целующих его тело. Не видел он иссиня-чёрных волос, что липли к его бёдрам, когда Гийом, вымазав мёдом его всего, принялся за самую возбуждённую часть его тела, сначала пачкая липкой сладостью, а затем слизывая её оттуда. Но он всё чувствовал. Чувствовал жадные руки и липкие от мёда ладони, что не давали свободы, то поглаживая, то сжимая до синяков. Чувствовал взгляды Гийома, чувствовал, что мягкие, сладкие губы нуждаются в его поцелуях и в его теле. Чувствовал душу, которую Гийом отдавал вместе с плотью, и верил в то, что Гийом не оставит его. Вот и вся тайна райских яблок. Впрочем, верил Тома и сейчас. Свято верил, что несмотря ни на что, Гийом никогда не оставит его, и не уйдёт. А потому… он должен уйти сам.

Дювернуа размышлял о Жане Бартелеми, который был так наивен, что полагал, будто бы он, Тома, собирается даровать Гийому свободу своим уходом. О, как же ошибался романтичный учитель танцев – освобождать Беранже от бремени арфист не жаждал вовсе. Но хотел бежать на край земли, только бы не приходилось видеть каждый раз, как сверкающие карие глаза устремлены к другому, а тело расплавленным золотом обжигает чужие руки и губы. Иначе, рано или поздно, разум ослабеет, и дикое чувство возьмёт над ним верх, поскольку Билл попросту не смеет принадлежать кому-то другому…

Так думал в недавнем прошлом слепой, а теперь прозревший и вмиг лишившийся счастья арфист, пока карета уносила его из Парижа в темноту версальского ландшафта. За весь день, проведенный в доме мэтра, и в особенности за те три часа, что он играл на арфе, позируя гениальному Буше, он успел смириться почти со всем. Он стёр из памяти картину вчерашнего вечера, на которой Гийом сливался с грациозным Марисэ на сцене в танце вдохновенного единения. Он выбросил из мыслей правду о герцоге лотарингском и английских сонетах. А за последние три четверти часа успел свыкнуться с тем, что услышал от мэтра – Билл выдавал его музыку за свою? Стало быть, любил Гийом эти ноты, в которых сердце и любовь его живут и будут жить вечно?

Ты был моею самой лучшей песней, так не тебе ли авторство её принадлежит?

***

Тем временем, оказавшись во дворце, Гийом весь вечер оглядывался по сторонам, ища взглядом ненавистного де Тресси, с которым судьба вновь так неудачно его свела. Однако, негодяй так и не появился. Беспокойство Беранже усиливалось, поскольку Тьери, исполняя его же веление, не смел показываться на глаза со вчерашнего дня. И Дювернуа никто не видел после полудня. Первым идти к Чёрному Лебедю после утреннего расставания Гийом не мог себя заставить. Отношение его нового возлюбленного к мелодиям арфы было неизменным – он вновь напомнил Гийому о том, что считает эту музыку траурной: «Даже ради вашего прекрасного голоса я ни за что не пойду слушать арфу. Красивы, мой милый, безумно красивы ваш голос и звуки струн, но вместе производят гнетущее впечатление. Тяжко мне». Сказав это, Лебедь подарил сладкий поцелуй, и простился до вечера, а Гийом поспешил к королю. Больше они не встречались, а Беранже хорошо знал, что в обычное время, когда нет репетиций и выступлений, загадочный герцог не покидает своих покоев, и не стоит надеяться повстречать его во дворце.