Тристан 1946

— Но ведь тем самым ты обречен вечно глядеть на одно и то же! — сердилась я.

— Двух одинаковых минут не бывает, — отвечал он, — каждый день в одни и те же часы освещение совсем разное. И ты разная.

— Но мне хочется двигаться, погрузиться в природу, хоть немного пожить без стен и без крыши.

— Дорогая, нет слов, двигаться очень полезно. Поэтому большую часть года я купаюсь или, иначе говоря, погружаюсь в природу. Но, что касается жизни на природе… Дорогая, ты родилась среди природы и умрешь среди природы — стены и крыши здесь ни при чем.

Меня пробирала дрожь. Я вдруг открыла для себя, что столы и сковороды тоже живые и что жизнь их подвержена постоянно переменам — она проходит, их поглотит земля, воздух, огонь. Но минуты откровений забывались, и даже Фредди, казалось, не долго помнил о своих уроках. Вечерами, в часы заката, мы нередко подолгу сидели на камнях, читая «Греческие острова» Байрона, словно бы мир и в самом деле был огромным театром для космополитов.

И вот здесь же во время моих прогулок я встречала теперь Михала, мир для которого не был театром, солнце не было лекарством, а луна — «лампой Аккермана». Несколько раз я успевала незаметно сойти с тропинки и наблюдала за ним из-за скалы или следуя сзади на приличном расстоянии. Михал не любовался природой, не упивался ею. Он бродил по лесу, по полям, по берегу моря, словно зверь, преследуемый голодом, страхом и жаждой. Он и охотился и сам уходил от погони. Даже когда он смотрел на море, то, должно быть, не видел и не слышал моря, он думал о своем поединке с Драконом, о горьком своем времени. Как я догадывалась об этом? По его лицу, по жестам. Профиль, обращенный в сторону Ла-Манша или леса, был неподвижен, взгляд прикован к прошлому. Эринии не позволяли ему ходить спокойно, и он мчался огромными шагами навстречу ветру, а потом вдруг останавливался как вкопанный. А иногда он весело бежал, словно бы догоняя ускользнувшую от него мысль или какого-то неведомого зверька, насвистывая и окликая Партизана. Он весь день проводил в поисках добычи, а может быть, радости или знаний о мире; был полон надежды, что схватит все это и удержит.

Как-то вечером пришла Гвен, она вела за руку Сюзи, а та упиралась и топала ногами. Сюзи любила только кота Билли. Вечером она надевала на него ночную рубашку и чепец и укладывала его в кроватку, в которой прежде спала большая кукла, подаренная ей на Рождество. Матери она не слушалась, никому в руки не давалась. Когда Михал впервые увидел Сюзи, он тронутый красотой девочки, схватил ее под мышки и подбросил вверх. Сюзи минут пятнадцать не могла прийти в себя, заходясь плачем: don't touch me [9], но в следующий раз сама протянула к нему руки: you may pick me [10]. Гвен пришла сказать, что завтра мы пойдем в Лентетглос за примулами — они уже расцвели. Она робко взглянув на Михала, спросила таким тоном, словно это зависело от меня: «А он пойдет? Без него мне с Сюзи не справиться». Сюзи тем временем уже подобралась к Михалу и запустила руку к нему в карман, где обычно были ракушки и конфеты.

Следующий день был и в самом деле днем первоцвета, и солнце было матовое, желтое. Легкий туман приглушал крики чаек, петушиное пение, блеяние овец и человеческие голоса. Стены мира были задрапированы серым бархатом. По траве можно было идти, как по зеленому облаку, только дрок своими шипами цеплялся за одежду да в молоденьких рощицах ломались под ногами хрупкие гиацинты. Овцы с ягнятами то галопом носились во всю прыть, то так же внезапно останавливались.

Мы прошли мимо маленькой церкви в романском стиле, мимо заключенного в круг кельтского креста на каменном столбе. Эта церковь — местная достопримечательность с резными скамьями эпохи раннего средневековья и прекрасными высокими окнами за алтарем. Если бы она стояла на скале чуть ближе к морю, я подумала бы, что именно из такого окна, страшась гнева короля Марка, выпрыгнул Тристан. Михал и Сюзи шли, держась за руки, пока не спустились в ущелье, ведущее к полукруглому заливу.

Там как раз и безумствовали примулы, тихо, скрытно и незаметно, как Гвен весной. В этом цветении, длившемся всего несколько дней в году, было что-то выражавшее и ее сущность. Окруженная островками цветов, мягких, как утиный пух, росистых от утреннего тумана, она села на корточки и наклонилась над этим чудом, из которых каждое было букетом и созвездием на тоненькой ножке. Цвета этого дня были неотделимы от запахов, и над долиной примул стоял аромат лимона.

Михал и Сюзи не хотели собирать цветы. Я достала из корзинки бутерброды. Михал на ходу проглотил кусок, Сюзи — тоже, и оба убежали. А Гвен рвала цветы. Она священнодействовала, словно бы совершая обряд жертвоприношения, где жертвой были не только цветы, но и она сама. Моя корзинка оставалась пустой.

Я спустилась вниз, ближе к морю. Слева от меня, опершись локтем о колено, уткнувшись подбородком в ладонь, сидел Михал в позе Эдипа, глядящего на Сфинкса. Мысль о том, что я не вижу того, что сейчас видит он, не давала мне покоя. Во всяком случае, на этот раз он видел не войну и не лагерь, потому что по лицу его пробегали отблески восхищения. Должно быть, он видел свой Труро, о котором «забыл». Солнце рассеивало туман, он отступал, перевоплощаясь в строфы и метафоры, теперь из него можно было создавать замки, королей и героев. Но едва я воздвигла Тинтажел и увидела Изольду, застывшую у окна в ожидании паруса — вестника из Бретани, как образ рассеялся в сверкающих волнах. Я вдруг почувствовала ненависть к старым лесбиянкам с их дурацкими бреднями.

— Михал, проснись! — крикнула я.

Он посмотрел на меня так, словно был от меня далеко-далеко, за тысячу миль, и в то же мгновение Сюзи принялась молотить его по ноге кулачком.

— Уйди, иди куда хочешь! Не хочу, чтобы ты со мной оставался…

Он посмотрел на нее с жалостью.

— Если бы я мог уйти, куда хочу, Сюзи…

Одно из своих тайных писем, приходивших на почту, Михал забыл в кухне на столе. Я не могла удержаться от искушения. Письмо начиналось словами: «Му dear boy…» [11] Я быстро взглянула на подпись: Yours James Bradley.

Письмо было длинное, я читала его, и щеки у меня пылали, я боялась, что того и гляди войдет Михал и застанет меня за этим занятием. Признание профессора показалось мне столь удивительным, что я тотчас же по памяти записала текст письма. Оно выглядело примерно так:

«…спешу сообщить тебе, что все идет своим чередом. К сему прилагаю программу лекций архитектурного факультета в Ливерпуле. Увы, мой мальчик, конкурсных экзаменов тебе не избежать, хотя этот старый козел Джонни Осборн, тамошний декан, и твердит постоянно, что нет такой вещи, которой бы он для меня не сделал. Ты должен заниматься с прежним усердием. Думаю, что экзамены ты благополучно сдашь, потому что большинство наших молодых людей так уверены в своей мудрости, которую они якобы впитали с молоком матери, владычицы семи морей Великобритании, что бояться их нечего. Разве что на горизонте появится какая-нибудь конкурентка, влюбленная в козью бороду моего Джонни, которой этот знаменитый эпигон Ле Корбюзье привык заметать просчеты в собственных конструкциях… Забавно и умилительно наблюдать, как умеет юное воображение зажечь чей-то ум, а потом и сердце. Я никогда не говорил тебе, как меня растрогал твой первый визит в Труро, когда ты явился поборником интересов Кэтлин. На такое безрассудство способна только молодость. Кем была для меня в тот день твоя протеже Кэтлин Мак-Дугалл? Никем, абсолютно никем. А кем казался мне ты, ее защитник? Кем-то вроде разносчика, продавца мыла или рыбака-бретонца с ожерельем из луковиц на шее. А чего требовал мой назойливый посетитель? Пустяка. Всего лишь, чтобы старый человек, который, едва справляясь с одышкой, спешит к определенной цели, отказался в наиболее благоприятные для его склеротических сосудов часы от работы и, сидя как на иголках слушал повесть о Золушке. О Золушке, которой я, и только я один в целом мире, мог помочь бежать из опостылевшего ей дома.