Ваша до рассвета

– Это было бы свежей переменой. Я начисто потерял способность ориентироваться с того момента, как вы вошли в мой дом.

– Почему вы продолжаете делать это? – внезапно спросила она, искреннее любопытство смягчало ее тон.

Он нахмурился, пытаясь следовать за звуком ее шагов, когда она стала обходить его по кругу.

– Делать что?

– Отворачиваться от меня, когда я двигаюсь. Если я иду налево, вы поворачиваете направо. И наоборот.

Он напрягся.

– Я слепой. Как вы можете ожидать, что я знаю, куда поворачиваюсь? Нетерпеливо отклонив ее вопрос, он добавил: – Вероятно, вы должны мне объяснить, почему кто–то намеренно нарушил мой приказ и открыл здесь окна.

– Это я нарушила ваш приказ. Как ваша медсестра, я подумала, что немного света и свежего воздуха могли бы улучшить ваше… ваше… – она откашлялась, как будто что–то комом стояло у нее в горле. – Ваше кровообращение.

– Мое кровообращение в полном порядке, большое спасибо. У слепого мужчины очень небольшая потребность в свете. Он лишь жестокое напоминание о красоте, которую он никогда больше не увидит.

– Возможно, это и правда, но едва ли честно с вашей стороны погружать всех слуг в темноту вместе с вами.

Ошеломленный Габриэль на минуту потерял дар речи. С тех пор, как он вернулся с Трафальгара, все вокруг него ходили на цыпочках и говорили шепотом. Никто, даже его родственники, не смел так прямо разговаривать с ним.

Он полностью повернулся на звук ее голоса, позволяя безжалостным лучам осветить его лицо.

– А вы никогда не думали, что я держал окна закрытыми не для своей пользы, а для их? Им бы пришлось смотреть на меня в дневном свете. У меня, по крайней мере, есть благословенная слепота, которая ограждает меня от моего отвратительного уродства.

Реакция мисс Викершем на его слова и лицо была последним, чего он мог ожидать. Она рассмеялась. Ее смех также был не таким, как он думал. Вместо сухого кудахтанья это был неприлично громкий смех, который дразнил и раздражал его, доказывая, что его кровообращение куда лучше, чем он думал.

– Это они так вам сказали? – спросила она, продолжая смеяться и пытаясь перевести дух. – Что у вас – отвратительное уродство’?

Он нахмурился.

– Никому и не пришлось говорить. Я, возможно, и слеп, но я не глух и не туп. Я мог слышать врачей, шепчущих около моей кровати. Когда сняли последние повязки, я слышал, как мои мать и сестра в ужасе выдохнули. Я кожей чувствовал злобные взгляды, когда лакеи переносили меня с больничной койки в мою карету. Даже моя собственная семья едва может смотреть на меня. Как вы думаете, почему они заперли меня здесь, как животное в клетке?

– Насколько я могу судить, это вы заперли двери клетки и занавесили окна. И не ваше лицо пугает ваших родных, а ваш характер.

Габриэль нащупал ее руку с третьей попытки. Его поразило, какой маленькой и крепкой она была на ощупь.

Она издала протестующий крик, когда он потащил ее за собой. Вместо того, чтобы быть ведомым ею, он сам вел ее по дому, полпути по лестнице вверх, а потом вниз до длинного холла, где размещалась семейная портретная галерея. Он еще ребенком изучил каждый уголок и каждую трещинку Ферчайлд–Парка, и теперь это сослужило ему хорошую службу. Он вел Саманту по галерее, меряя ее широкими шагами, пока они не прошли до самого конца. Он точно знал, что она там увидит – большой портрет, занавешенный льняным покрывалом.

Он сам приказал закрыть портрет. Ему была непереносима мысль о том, что на портрет будут смотреть и вспоминать, каким он был когда–то. Если бы он не был таким сентиментальным дураком, то уничтожил бы портрет, когда еще мог.

Он нащупал край покрывала и сдернул его.

– Вот! И что вы думаете о моем лице теперь?

Габриэль отступил назад и прислонился к перилам галереи, позволяя ей изучать свой портрет, не дыша в затылок. Ему не нужно было зрение, чтобы точно знать, что она сейчас видела. Он смотрел на это лицо в зеркале каждый день почти тридцать лет.

Он знал, как свет и тень играют на каждой красиво вылепленной черточке его лица. Он знал о дразнящем намеке на ямочку на своей мужественной щеке. Его мать всегда клялась, что его поцеловал ангел, когда он еще находился в ее утробе. Во всяком случае, когда золотая поросль бороды стала затемнять его щеки, сестры уже больше не могли обвинять его в том, что он симпатичнее их самих.

Он знал свое лицо, и какое оно производит впечатление на женщин. От старых дев, которые никогда не могли удержаться от того, чтобы не ущипнуть его за розовую щечку, когда он был малышом, до дебютанток, которые хихикали и краснели, когда он снимал перед ними шляпу в Гайд–парке, а также красавиц, которые нетерпеливо падали в его постель всего за один головокружительный танец на балу и соблазнительную улыбку.

Он сомневался, что даже ершистая мисс Викершем сможет сопротивляться его чарам.

Она долго и в тишине изучала портрет.

– Он достаточно красив, я полагаю, – сказала она, наконец, размышляя вслух. – Если вам нравится такой тип.

Габриэль нахмурился.

– И какой же это тип?

Он почти слышал, как она обдумывает слова.

– В лице недостаточно характера. Он человек, которому все доставалось слишком легко. Он уже не мальчик, но еще не мужчина. Уверена, что он был бы приятной компанией, чтобы погулять в парке или провести вечер в театре, но не думаю, что я захотела бы узнать его поближе.

Ориентируясь на звук ее голоса, Габриэль вытянул руку и схватил ее через шерстяной рукав. Он притянул ее, поставил лицом к себе и с искренним любопытством спросил:

– А что вы видите сейчас?

На сей раз в ее голосе не было никакого колебания.

– Я вижу мужчину, – мягко сказала она. – Мужчину, в чьих ушах еще гремит рев орудий. Мужчину, битого жизнью, но не сломленного. Мужчину со шрамом, который делает его лицо нахмуренным, хотя мог бы стать продолжением улыбки. – Она легонько провела кончиком пальца вдоль его шрама, отчего каждый волосок на теле Габриэля встал дыбом.

Потрясенный интимностью прикосновения, он поймал ее руку и опустил вниз.

Она быстро забрала у него руку, в ее голос вернулась бойкость.

– Я вижу мужчину, который отчаянно хочет побриться и переодеться в чистую одежду. Знаете, нет никакой необходимости выглядеть так, словно вас одевал…

– Слепой? – сухо предвосхитил ее он, чувствуя облегчение оттого, что она вернулась к своему обычному тону.

– У вас нет камердинера? – спросила она.

Почувствовав, как она потянула за шейный платок, который он подобрал на полу спальни и небрежно повязал, он шлепнул ее по руке.

– Я его уволил. Я не мог вынести, чтобы кто–то суетился вокруг меня, словно я беспомощный инвалид.

Она решила проигнорировать этот предупредительный выстрел, пущенный в ее огород.

– Не могу себе представить, почему. Большинство людей вашего положения с отличным зрением полностью устраивает стоять с вытянутыми руками, пока их одевают, как маленьких детей. Если вы не переносите камердинеров, я могу, по крайней мере, привести лакеев, которые затащат вас в горячую ванну. Если у вас нет каких–то возражений против нее тоже.

Габриэль уже собирался указать ей, что единственная вещь, против которой он возражает, это она сама, как ему пришла в голову новая мысль. Возможно, существовал еще один способ довести ее до увольнения.

– Хорошая горячая ванна – это вещь, – сказал он, намеренно добавляя в свой голос медоточивые нотки. – Но в ней таится много опасностей для слепого. Что, если, залезая в ванну, я запнусь об нее и упаду? Что, если я уйду под воду и утону? Что, если я уроню мыло? Я едва ли смогу сам его поднять. – Он снова нашел ее руку, но на этот раз поднес к губам и провел ими по чувствительной коже в центре ее ладони. – Как моя медсестра, мисс Викершем, я думаю, будет только правильно, если вы вымоете меня.

Вместо того, чтобы дать ему пощечину, которую он заслужил за дерзость, она просто забрала у него свою руку и сладко произнесла: