Неугасимый огонь

В обмен на это она была обязана одарить его самого, его древний род и его несметное состояние сыном и наследником. В течение первых пяти лет замужества она была беременна несколько раз, но дети рождались мертвыми. Так продолжалось до 1776, когда наконец-то родился живой ребенок, мальчик, и его нарекли Пабло Луисом. Он остался в живых, но для Кармен жизнь превратилась в сущий кошмар…

Первое время Доминго был вне себя от радости. И это несмотря на то, что его сын оказался уродом. Радость Доминго от рождения ребенка была настолько велика, что он как будто даже на время ослеп и не замечал уродства своего сына. Он, в конце концов, все-таки понял, что его криворукий, горбатый, с каким-то безжизненным взглядом сын много радости ему не принесет, но делал вид, что все идет великолепно и вбил себе в голову мысль, что с годами это все у ребенка пройдет. Да на его деньги можно было всех врачей Испании собрать. Но шло время, лучшие врачи пытались хоть что-то сделать с ребенком и превратить его в нормального мальчика, но все было бесполезно. И Доминго понял, что даже могущественные Мендоза, со своими богатствами, не в состоянии сделать так, чтобы Пабло Луис перестал быть калекой.

Не многие мужчины могут достойно переносить горе. А для богатых, избалованных жизнью и властью знатных особ подобные потрясения воспринимаются как личное оскорбление. Такой знатный вельможа как Доминго Мендоза конечно же не мог признать того, что в уродстве его ребенка виноват и он. Всю свою горечь и злобу он начал вымещать на своей жене Кармен. Он постоянно ее начал истязать. Поздно ночью, когда прислуга спала, Доминго, уподобившись тайному любовнику, пробирался в будуар своей жены. Войдя в ее покои, он начинал ее нежно, ласкать. В его глазах горел огонь желания и он медленно, сам, начинал ее раздевать донага. Он восхищался ее нежной, упругой плотью и без устали гладил ее, ощупывал, ласкал. Ласки сменялись щипками и, войдя в раж, распалив себя, он начинал ее избивать. Трудно представить себе, что руководит мужчиной в момент избиения слабой, беззащитной и покорной женщины. Мендоза на жену не кричал, не выкрикивал проклятия, он ей их шептал на ухо, опасаясь того, что его услышат слуги. Но этот шепот воспринимался ею хуже самых мерзких ругательств. «Шлюха! – шептал он. – Дьяволица! У тебя союз с Сатаной. Ты поклялась ему производить на свет таких уродов. У одного из сыновей были раздвоенные, как копыта, ноги. Это копыта дьявола. Вы все хотели скрыть это от меня, но я все же узнал. И, слава Богу, что он был мертвый. А теперь ты родила мне сына, который носит на себе следы всех твоих грехов. Шлюха! Невеста дьявола!» И он ее бил. И всегда, как бы Доминго не истязал ее, губы Кармен были крепко сжаты и ни один крик или стон никогда не вырывался из них. Вовсе необязательно было обо всем этом знать кому-нибудь еще. Ненависть мужа сама по себе была для нее ужасней любой молвы… Потом, пресытившись избиениями, он взгромождался на нее, но уже для того, чтобы получить иное наслаждение. Овладев ею и рыча от подступающего оргазма, он хватал ее за волосы и содрогаясь в неистовых конвульсиях, вгонял свое семя в истерзанное тело женщины.

Когда он уходил, она иногда плакала, но недолго. Лишь одна драгоценная вещь сохранилась в Кармен – гордость. И она не желала с нею расставаться. Безудержные рыдания, которые подступали к ней, могли сделать ее прекрасное лицо опухшим и безобразным. Доминго, избивая Кармен, к ее лицу никогда не прикасался. Когда она вставала по утрам, ничто не говорило о пережитых ею ночных муках. Напротив, она выглядела великолепно. У нее было великое множество прекрасных, самых модных и дорогих, невообразимо роскошных одеяний и какой бы ни был день, одевалась она как на бал при дворе короля в Мадриде. Кармен шествовала по улицам Кордовы, как бы приглашая всех в свидетели тому, что донья Кармен – по-прежнему блестящая красавица. Но, года два назад она лишилась и этого утешения. К ней подкралась ужасная болезнь, которая ее изуродовала. Теперь наступила ее очередь обойти всех докторов и постепенно убедиться в неизлечимости своей болезни. Но надежда ее не покидала, и она стала не брезговать обращаться даже к цыганкам.

– Донья Кармен! Я так рада, что мои глаза снова видят вас, – льстиво защебетала старая Фанта. – Мое сердце поет, когда я думаю о том, что смогу хоть немного послужить вам.

– Это снадобье, которое ты дала мне на той неделе, мне никак не помогло, – в голосе Кармен звучала неприязнь, но беззлобная.

Она не могла сердиться в присутствии чудесной девушки, на которую возлагала свои последние надежды.

– Иди сюда, сядь рядом со мной в тень. Ты гадала на меня? Сказали тебе карты, как меня лечить? – обратилась донья к Фанте.

– Да, гадала. Каждый вечер, всю эту неделю. Теперь я точно знаю, что скорее всего во всем виновата луна. Простите меня, старуху глупую, я не подумала обратить внимание на фазы луны. Вот новое снадобье для вас, я уверена, оно вам поможет.

Софья сидела в отдалении. Она была здесь не потому, что этого требовала Фанта, а оттого, что так пожелала донья Кармен. Женщины не обращали на Софью внимания, они были заняты разговором. Она слышала все, о чем они говорили.

«Нет, – думала девушка, – не поможет донье и это снадобье. Ничто не поможет, потому что Фанта ее обманывает. Травы, которые у нее есть, она Кармен не дает, потому что не хочет, чтобы донье стало лучше. Фанта терпеть не может чужачек».

Кармен вдруг повернулась в сторону Софьи и посмотрела на нее таким взглядом, что девушке показалось – она угадала ее мысли.

– А что ты думаешь об этом новом снадобье? Поможет оно мне?

Софья старалась не смотреть ей в глаза.

– Фанта очень мудрая, самая мудрая из цыганок. Она сумеет вам помочь.

– Ах, вот ты как говоришь. – Кармен снова отвернулась.

Она начинала понемногу ненавидеть эту девушку. Ну, скажите на милость, какое она имела право быть такой красавицей? И какой у нее приятный голос… Она, очевидно, прекрасно поет.

– Спой, – приказала ей Кармен. – Все равно толку от тебя никакого нет. Может твое пение меня порадует.

Софья знала множество песен. Куда только не заносила ее судьба во время бесчисленных странствий. Несколько лет назад Зокали – вожак табора возликовал, когда ему стало известно, что девочка умеет читать. И теперь, когда табор останавливался вблизи какого-нибудь города, он отправлял Софью ходить по улицам и читать любые объявления, газеты, чтобы знать, что в мире происходит. «Нам должно быть известно, о чем они говорят и что замышляют, – не уставал повторять Зокали, – хотя их законы для нас ровным счетом ничего не значат».

Никто из цыган читать не умел. Об этом и речи быть не могло. Чтение было чем-то вроде магии, доступной лишь высокородным чужакам, а Софья умела читать. Зокали это просто умиляло, и часто он готов был лопнуть от гордости за себя и тогда он говорил: «Я мог бы бросить ее на дороге умирать голодной смертью там, в этой проклятой деревне, но я человек милосердный и добрый и за это награжден моим личным разведчиком».

Впрочем, потребность в чтении возникала редко. Обычным занятием Софьи в городах было просить милостыню у прохожих, держа в руках ребенка. «Ой, люди добрые, подайте Христа ради ребенку на еду…» Она терпеть не могла просить милостыню, но у нее это превосходно получалось. В других случаях она завлекала женщин для того, чтобы Фанта или какая-нибудь другая цыганка всучила им очередное снадобье или погадала на картах, так как это было с доньей Кармен. Но всегда, какая бы роль ей не была отведена, музыка мимо ее внимания не проходила. Музыка, песни звучали в ту пору по всей Испании.

Они не пробыли в Кордове и месяца, а Софья уже разучила аллегрию, солею и серенаду – все формы классического испанского фанданго, причем в тех интерпретациях, которые были типичны только для этого города. Но девушка чувствовала, что Кармен не хочет слушать песни Кордовы. Донья Кармен жаждала услышать те мелодии, которые Софья слышала в пещерах близ Севильи – песни фламенго. Сидя на низкой скамеечке в отдаленном уголке патио девушка запела. Вид у нее был безмятежный и в то же время собранный. Софья пела без аккомпанемента. Небольшой дворик заполнялся звучанием ее чистого, подобного перезвону колокольчика, голоса. Нотами для нее была вся окружающая действительность: звуки парили над свисающими листьями апельсиновых деревьев, мерцали солнечными отблесками в тихой воде крошечного фонтана, забирались на самые высокие стены, туда, где в веселом танце взмывала вверх сама свобода. Слова песни рассказывали о неразделенной любви, о том, как нелегко бывает женщине и о том, как, в конце концов, женщина побеждает, пройдя через все невзгоды. «Когда-нибудь узнаешь, когда-нибудь поймешь, кого ты покинул, ты будешь меня о прощении молить…»