Плачь обо мне, небо (СИ)

Впрочем, и Николай поступил так же; не питающий слабости к алкоголю, не находящий никакой прелести ни в ирландском виски, ни в отечественной водке, ни во французском бурбоне, при необходимости довольствующийся «Сент-эмилионом» из императорских кладовых, сейчас он лишь стремился ввести в заблуждение своего гостя, и, если судить по замешательству, столь явно отпечатавшемуся на его лице, затея пока имела успех.

— О какой ошибке может идти речь? Не Вы ли, граф, не так давно удостоились чина статского советника за свои деяния и были рекомендованы на должность вице-губернатора? Право, я только удивлен, что Вы оставили военную карьеру.

Граф стушевался; все еще не знающий, чего ожидать от этой беседы, он углядывал между слов что-то, что не сулило ему добра, и потому только неопределенно кивнул, принимая высочайшее поздравление, ознаменованное легким движением руки с поднятым в ней бокалом.

— Я признателен Его Императорскому Величеству и Вашему Высочеству за эту милость.

— Полагаю, не за горами и Ваше назначение в тайные советники, а там, кто знает, быть может и в первый класс войдете; у Вас блестящие перспективы, граф — в столь юном возрасте встать на одну ступень с почтенным Львом Николаевичем, — оценил Николай; твердый взгляд его над краем бокала изучал реакцию собеседника, явно чувствующего скованность и потому все порывающегося расстегнуть шитый воротник мундирного полукафтана, видимо, в надежде сделать более полный вдох.

— Если на то будет Ваша воля, — склонил голову граф, с каждой новой фразой цесаревича ощущающий все большую скованность движений. Даже желай он обмануться, у него бы этого не вышло — не мог он быть приглашен только ради поздравлений с подъемом по карьерной лестнице.

— Вы теперь завидный жених, — продолжил Николай, — сознайтесь — имеете барышню по сердцу?

— Увы, Ваше Высочество.

— Неужто петербургские красавицы Вам не по душе? Быть может, желаете подыскать невесту в Европе?

— Благодарю за участие, Ваше Высочество, но я бы желал оставить чистоту русской крови в своем роду.

— Постойте, — вдруг задумчиво нахмурился Николай, — мне кажется, Вы питали нежные чувства к одной из дочерей князя Голицына, — он повертел в руках бокал, словно бы это движение могло поспособствовать воспоминаниям, — Мария, быть может?

— Ирина, — короткий и тихий ответ дал возможность убедиться в том, что шаг был сделан верно.

— Да, точно, — цесаревич просиял. — И отчего же Вы медлите с браковенчанием? Матримониальные планы в отношении той барышни изменились?

Вопрос, похоже, задел графа; как-то вмиг подтянувшись, он твердо взглянул на Наследника Престола, и на миг в его бегающих глазах промелькнуло возражение, словно бы он желал пристыдить того, кто посмел выдвинуть подобное предположение, даже если бы оно было шуткой. Впрочем, моментально вспомнив, с кем он говорит, Сергей выдохнул, плечи его вновь опустились, и только взгляд сохранил слабый отблеск решимости.

— Ни единого мгновения я не усомнился в желании ввести в свой дом княжну Голицыну. Однако Богу было угодно распорядиться нашими жизнями иначе.

— О чем Вы, Ваше высокородие? — старательно удерживая маску человека, не имеющего представлений о судьбе всей семьи покойного Алексея Михайловича, Николай оперся локтем о дубовый столик, к которому примыкало его кресло.

Его собеседник замешкался с ответом; отведенный взгляд говорил о его неуверенности, вновь сжавшиеся на шитом обшлаге пальцы — о внутренней борьбе.

— Она… — граф замолк и мысленно приказал себе успокоить дыхание. — Волей Его Императорского Величества она была отослана из России вместе со своей семьей по обвинению в покушении на Ваше Императорское Высочество князя Голицына.

С тихим стуком на гладкую поверхность из каштана опустился бокал цесаревича; лицо его омрачилось тенью сожаления, взгляд ушел в сторону, к изящным золоченым часам на тонкой ножке-веточке, расположившимся на секретере темного дерева с искусной резьбой по краю и множеством декоративных элементов. Он не ошибся — Сергей Перовский действительно имел интерес к старшей из княжон, и, судя по его эмоциям, до сих пор не утратил оного. В каких отношениях он состоял с остальными членами семьи, сейчас предположить было сложно, однако даже то, что удалось узнать, уже давало возможность сделать хороший шаг вперед.

— Однако решение по делу Алексея Михайловича было принято еще осенью, — в задумчивости произнес Николай, — виновный понес свое наказание, и я полагал, что семья его была оправдана.

Его собеседник сокрушенно вздохнул.

— Увы. Не смею сомневаться в решениях Его Императорского Величества, но уповаю на его великодушие, которое однажды положит конец ссылке.

Он искренне надеялся, что фраза не прозвучала излишне грубо или же с осуждением; улови кто в этой надежде укор монаршим действиям, ему несдобровать. Впрочем, похоже, что цесаревич ничего крамольного не углядел — сдвинув брови, он с минуту молчал, прежде чем продолжить разговор и тем самым изрядно удивить графа:

— Пожалуй, я бы мог похлопотать за Вас, Сергей Васильевич.

Растерянно моргнув, тот даже перестал сжимать обшлаг.

— В этом нет никакой необходимости, Ваше Высочество, — как-то слишком поспешно отказался он, всем своим видом показывая, что не имел даже в мыслях намерения утруждать Наследника Престола своими проблемами.

— Не волнуйтесь, — успокоил его Николай, — я полагаю, Его Императорское Величество согласится с моими доводами, и вскоре Вы уже подадите прошение о венчании.

Граф было начал, путаясь в словах, просить не хлопотать так о его ничтожной персоне, ничем не заслужившей таких щедрот, однако цесаревич поднял ладонь, тем самым пресекая поток сбивчивых фраз и давая понять, что отказа он не примет. Снисходительной улыбкой встретив новый поток, но уже переполненный благодарностей, он поднялся, и гость его сделал то же. Слуга, уловивший обращенный к нему жест, покорно отворил дверь, и граф, не нуждающийся в иных знаках, откланялся.

Взъерошив в облегчении волосы, Николай вернулся к письменному столу, вокруг которого уже был создан идеальный порядок; бумаги вернулись на свои законные места, смятые наброски писем и сломанное перо оказались сожжены в пылающем камине, а чернильница вновь наполнена. Вынимая из папки в дорогом кожаном переплете с именным вензелем тонкий лист, цесаревич бросил поверхностный взгляд на утреннее послание. На желтоватой поверхности пергамента повинуясь движению заостренного наконечника появлялись округлые короткие строки.

Теперь ему было что ответить.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, апрель, 5.

За те несколько дней, что Сашенька провела в постели, она почти оправилась; Катерина старалась каждую свободную минуту проводить с ней рядом, заставляя пить травяные настои и отвары по совету доктора Маркуса, и не давая впасть в уныние от почти неподвижного образа жизни, что для бойкой активной девушки было совершенно невозможно. Вечера проходили в чтении и играх в шарады, днем Катерина обязательно забегала принести что-нибудь вкусное и не слишком тяжелое для перенесшего отравление организма (совсем немного, только чтобы порадовать), а также поделиться новостями и передать пожелания государыни и некоторых фрейлин. Сашенька всякий раз благодарила Катерину за ее доброту и участие, а у той от каждого ласкового слова сжималось болезненно сердце; неподъемный груз вины, придавивший плечи, лишь чудом удавалось не выразить словом ли, жестом ли. Как бы цесаревич ни убеждал ее в том, что она совершенно не причастна к произошедшему, и ей нет нужды возносить мольбы о прощении к Господу, Катерина не могла вздохнуть спокойно и все отпустить. Зная, что яд предназначался ей, пусть и пока не до конца понимая, кто именно и по какой причине решился на подобное, она желала лишь одного — чтобы боле никто, пусть даже косвенно, не пострадал из-за нее.

Впрочем, сейчас желание найти преступника и просто взглянуть ему в глаза было намного острее; настолько, что в груди что-то разгоралось, и это пламя не могли потушить никакие молитвы. Она желала покончить со всем. Не отомстить, а просто завершить уже череду трагических событий, даже если для этого ей придется самой совершить нечто непоправимое. Для защиты последних близких людей, оставшихся у нее, она была готова пойти даже на грех.