Фаворитка короля

Но по чьему желанию?

Увы, это я, грешная, обратилась к нему с такой просьбой. После кончины Филиппы эти сокровища не видели дневного света, находясь под надежной охраной одной из старших дам свиты королевы. Вот я и попросила их себе, а Эдуард, всегда отличавшийся великодушием и щедростью, распорядился. По закону, официально, они не стали моими собственными. А таким простым путем — завладев украшениями Филиппы — я помогла врагам вырыть мне могилу. Здесь я поступила необдуманно. Жадность? Не думаю. Их нужно было носить — а кому, если не фаворитке короля?

Сапфировое ожерелье я надела на ужин, где собрался весь двор.

Разумеется, его тут же узнали, и опять стали гулять шепотки — между рублеными котлетами и любимым блюдом Эдуарда, лососиной в густом соусе. Все возмущались моей дерзостью. Можно подумать, я не видела, как их глаза с недоверием разглядывают украшение, сверкающее на моей груди! И эти шепотки стали раздаваться громче, когда наутро я приколола к своей накидке брошь с рубином. Все говорили, что моя алчность переходит всякие границы. Негоже носить то, что не принадлежит мне по праву. А короля не иначе как опоили или околдовали, вот он и отдает наложнице драгоценности своей супруги. Если уж их кому и носить, то принцессе Изабелле или даже Джоанне, но уж никак не Алисе Перрерс. Неужто Эдуард совсем ума решился?

Я могла бы ответить своим недоброжелателям. Конечно, на самом деле я никому ничего говорить не стала — чего ради? Все мои доводы они отмели бы с порога. Но зачем же таким великолепным самоцветам лежать взаперти, в пыльном погребе леди Евфимии? Куда лучше, если их станут носить, радуя глаз, — а уж как я радовалась, кожей ощущая их вес и теплоту! Как любовалась переливами камней, тусклым мерцанием золота! Я могла бы сказать любой из этих злоязычных придворных гадюк, что незачем им таращиться на великолепные украшения Филиппы, которые я теперь надевала открыто, сияя улыбкой и не пряча своей гордости. Это ведь не то же самое, как если бы я носила знаки королевской власти, правда? А Филиппа, если бы она хотела, чтобы эти драгоценности достались Изабелле или Джоанне, им бы и завещала их. Она же этого не сделала! А мне завещала? Нет, не завещала и мне тоже, но думается, она не стала бы возражать, увидев их на мне. Если уж говорить правду, я думаю, она сочла бы все это забавным.

Размышляла ли я о грядущих годах? Ну а как же. Чем больше слабел Эдуард, тем энергичнее я готовилась к ожидающей меня неизвестности. Пусть Гризли сколько угодно твердит, что в сравнении с земельными владениями самоцветы — ничто, мне самой в равной степени было дорого и одно, и другое. Да и какая женщина устояла бы перед ожерельем с сапфирами и жемчугами? И, кроме всего прочего, я просто не могла себе позволить чрезмерной щепетильности. Эдуард тоже хорошо это понимал. Мы с ним не обсуждали эту тему, только однажды он печально заметил: «Во всяком случае, они дадут тебе, Алиса, чем прикрыть наготу и позволят иметь вдосталь хлеба, когда меня не станет и некому будет обеспечивать тебя всем необходимым».

— Они тебе идут не меньше, чем шли Филиппе. — Лицо Эдуарда озарила ласковая улыбка, которая теперь редко появлялась на его губах, настолько ослабели его мышцы.

— Я не Филиппа, милорд, — возразила я с такой же ласковой улыбкой. Бывали дни, когда я сомневалась, способен ли он отличить меня от нее. В тот день, однако, он был в здравом уме и твердой памяти.

— Это я отлично понимаю. Ты — Алиса, горячо мною любимая.

Когда же я надела изумрудный перстень невероятно тонкой работы, который очень нравился Филиппе, да еще и пояс из золотых колечек, украшенный столь же прекрасными камнями, в Вудсток примчалась разъяренная принцесса Джоанна. Кто-то побеспокоился о том, чтобы придворные сплетни дошли и до нее.

— Это вещи Филиппы! — Она набросилась на меня с обвинениями прежде, чем я успела захлопнуть перед ней дверь своей гостиной. — По какому праву ты осмеливаешься даже дотрагиваться до них?! Тем более — надевать?!

В тот день на мне были рубины. Не могла же Джоанна не заметить их на моей пелерине — крупные, размером с вишневую косточку каждый? Их трудно было не заметить. Хорошо хоть поблизости никого не было, когда Джоанна схватила меня за руку, приглядываясь к перстню.

— Глазам своим не верю! — Она так вывернула мне руку, чтобы свет заиграл на перстне и на кроваво-красном браслете на моем запястье. — Ты их украла?

Я лишь изогнула бровь — на подобные обвинения не отвечают.

— Так украла? — Джоанна всегда была туповата. — Не сомневаюсь. Иным путем ты не смогла бы наложить на них свои вороватые лапы! Они принадлежат королеве. Ты не смеешь их носить.

— Ну а я думаю, что имею на это полное право! — Я ни разу не отвела глаз от Джоанны, и она наконец на минутку замолчала.

— Черт побери! Так это он дал их тебе!

— Разумеется, он.

— И как же ты сумела этого добиться? Нет, не рассказывай! Не то меня стошнит!

Несомненно, мне следовало отвечать осмотрительно.

— Разве я их не стою? — Оглядываясь назад, нельзя не признать, что это был совсем не осмотрительный ответ.

— Бог свидетель, не стоишь.

— Бог свидетель, стою.

Она отпустила мою руку, отшатнулась с очевидным отвращением, оскалилась, обнажив отличные зубы. Но я наступала на нее. Я ей не прислуга, которую нужно ставить на место. Да и надоели мне все эти беспочвенные обвинения.

— Раз уж вы заговорили о цене и о плате, подумайте вот о чем, миледи. Сколько ночей я провела у ложа короля, когда его мучила бессонница? Сколько раз приходилось мне занимать его беседой или читать ему, чтобы оградить от кошмаров? Сколько дней отобрала у меня меланхолия, которая лишает его всяких сил? — Я наседала на нее, желая, чтобы она поняла все, отринула свои предрассудки, признала мои труды и то, чего мне ими удалось добиться. — Вы-то знаете, что это такое, когда страдает сильный мужчина. Он становится капризным, его невозможно ничем утешить, если им овладевает слабость. А женщине нелегко встать между ним и теми ужасами, которые мерещатся ему повсюду. Вы же знаете это по собственному опыту.

На мгновение я увидела, как она заколебалась. Джоанна поняла, о чем я говорю. Но хватило этого ненадолго.

— Принц — мой законный супруг! Быть с ним рядом — это мое право и мой долг! У тебя никаких прав нет!

Пресвятая Дева! Джоанна со своим презрением заставила меня забыть о всяком благоразумии.

— А король — мой любовник, — парировала я. — Он подарил мне драгоценности Филиппы, и я высоко ценю его дар. Я буду носить их с радостью и удовольствием.

— Ты их носишь, как шлюха, — бесстыдно, напоказ, как обычная придворная шлюха, которая требует сокровищ в обмен на свое тело.

Я считала иначе. Эдуард не расплатился со мной за оказываемые услуги — он сделал мне подарок из любви. Но моральный ущерб ничем не возместишь. Репутация моя давно уже установилась, надо жить, смирившись с этим, хотя иногда очень тяжело было смириться с вытекающими последствиями. Яростные наскоки Джоанны все же больно меня ранили, и потому я сказала непростительную вещь:

— Мне нужды нет требовать чего бы то ни было, миледи. Король, без сомнения, считает золото и самоцветы достойным вознаграждением за мои высокие таланты, проявляемые в опочивальне.

— Шлюха!

Взбешенная Джоанна молнией вылетела из моих покоев.

За свою неосторожность мне пришлось заплатить очень дорого, гораздо дороже, чем я могла себе представить, хотя ради Эдуарда я и пыталась потом помириться с принцессой. Не совсем же я бессердечная. Увы, мои добрые намерения лишь ухудшили дело.

Король пожелал навестить принца Уэльского во дворце Кеннингтон, а я из лучших побуждений поехала с ним вместе, считая, что Эдуарду необходим мир в семье. Негоже терпеть такое положение, когда его возлюбленная и сноха дерутся, подобно сцепившимся кошкам. Прошло несколько минут после нашего приезда, и король с принцем погрузились в обсуждение нынешнего перемирия с Францией и возможных дальнейших событий, я же направила свои стопы к Джоанне, нисколько не веря в успех затеянного предприятия. Дворецкий проводил меня в ее светлицу.