Земля надежды

Зверек продвигался медленно, совершенно не подозревая об их присутствии. Они услышали его раньше, чем увидели, потому что он был совершенно белым на фоне белого снега — зимний заяц с шубкой белоснежной, как у горностая. Когда он уселся на задние лапы, единственным, что выдавало его присутствие, были маленькие ямки темных следков на снегу и время от времени предательское подрагивание уха.

Аттон поднял лук, и еле слышный щелчок, когда вылетела стрела, был первым, что насторожило зайца. Он взметнулся вверх, и стрела ударила его точно в грудь, за передней лапой. Джон и Аттон бросились за ним, но заяц несся впереди, таща за собой стрелу, которая увертывалась и прыгала вместе с ним, как гарпун с подбитой рыбой.

Внезапно Аттон вскрикнул. Он споткнулся и упал на землю. Джон прекрасно понимал, что сейчас было не время останавливаться и спрашивать, что случилось. Он бежал дальше за перепуганным насмерть созданием, петляя между деревьями, то перепрыгивая через упавшие стволы, то огибая валуны, и наконец пополз на карачках через редкий зимний кустарник, чтобы не терять из вида раненое животное.

Вдруг раздался мушкетный выстрел, громкий и пугающий, прозвучавший в ледяном молчании леса, как гром пушечного выстрела, и Джон в ужасе отпрянул назад. Зайца подбросило в воздух, и он упал на спинку. Джон привстал из кустов, полуобнаженный, с кожей, разрисованной медвежьим жиром, в юбочке и куртке из оленьей шкуры, и уставился прямо в изнуренное, голодное лицо своего старого друга Бертрама Хоберта.

Он сразу узнал Бертрама, несмотря на знаки голода и усталости на лице. Он готов был выкрикнуть приветствие, но английские слова не шли с языка, и тут он осознал, что мушкет Бертрама нацелен ему в живот.

— Он мой, — прорычал Бертрам, оскалив черные полусгнившие зубы. — Мой. Слышишь? Моя еда.

Джон раскинул руки в быстром умиротворяющем жесте, все время помня о тростниковых стрелах, острых как бритва, угнездившихся в колчане у него за спиной. Он мог наложить стрелу на тетиву и выпустить ее гораздо быстрее, чем Бертрам перезарядит свой мушкет и прицелится. Он что, совсем сумасшедший, угрожает пустым ружьем?

— Отойди, — махнул рукой Бертрам. — В сторону, или, Богом клянусь, я застрелю тебя на месте.

Джон отступил на два, три шага и с молчаливой жалостью наблюдал за тем, как Бертрам, прихрамывая, проковылял к мертвому зайцу. На косточках осталось немного драгоценного мяса, но вкусные потроха и сердце выстрелом разметало по снегу. Серебристая шкурка, которую можно было выгодно продать, тоже была попорчена. Половина зайца пропала зазря из-за того, что убит он был ружейным выстрелом, тогда как стрела Аттона прошла бы прямо до сердца и оставила бы только небольшую дырочку величиной с медную монетку.

Двигаясь с трудом, Бертрам наклонился к тельцу, поднял его за обмякшие уши и засунул в ягдташ. Он оскалил зубы на Джона.

— Убирайся, — снова сказал он. — Я убью тебя за то, что уставился на меня своими злыми черными глазами. Это моя земля, или в любом случае почти моя. Я не допущу, чтобы ты или твои ворюги-соплеменники бродили в десяти милях от моих полей. Пошел прочь, или я вызову солдат из Джеймстауна, и они выследят тебя. Если здесь поблизости твоя деревня, мы найдем ее. Мы найдем и тебя, и твоих щенков и выжжем все.

Джон отступил, не сводя глаз с Бертрама. Его лицо было изуродованной руиной, выкованной из старой, солнечно улыбающейся уверенности в себе. И теперь у Джона не было ни малейшего желания выступить вперед, назвать себя и поприветствовать своего старого друга и товарища по путешествию. Он не хотел знать этого человека, этого слабого, бранящегося, воняющего человека. Он не хотел признавать родства с ним. Этот человек угрожал ему, как врагу. Если бы он успел перезарядить мушкет, Джон не сомневался, тогда его кровь была бы на снегу, и живот был бы разорван выстрелом, как у зайца.

Джон склонил голову, как услужливый, испуганный, порабощенный индеец, и отступил назад. Через два, три шага он уже смог прислониться к изгибу ствола, зная, что глаза белого человека не смогут разглядеть его на фоне пестроты белого снега, темных теней деревьев и крапчатой коры.

Хоберт яростно всматривался в лесную тень, за считаные секунды поглотившую его врага.

— Я знаю, что ты там! — прокричал он. — Я мог бы найти тебя, если бы захотел.

Аттон подошел к Джону так тихо, что ни один сучок не хрустнул.

— Кто эта вонючка? — спросил он.

— Мой сосед, фермер, Бертрам Хоберт, — сказал Джон.

Звук имени показался странным и нелепым на губах, он так привык к журчанию речи повхатанов.

— Зима сгноила его ноги, — заметил Аттон.

Джон и сам видел, что Аттон прав. Бертрам сильно хромал, и на ногах у него вместо ботинок или сапог был толстый слой тряпок, перевязанных веревками.

— Это больно, — сказал Аттон. — Ему бы помазать ноги медвежьим жиром и носить мокасины.

— Он этого не знает, — печально ответил Джон. — Откуда ему это знать, ведь только твой народ мог бы научить его этому.

По лицу Аттона промелькнула быстрая улыбка при мысли о невероятности такой встречи и такого урока.

— Он забрал нашего зайца. Убьем его?

Джон сжал руку Аттона чуть повыше локтя, когда тот потянулся к колчану, чтобы достать стрелу.

— Пощади его. Он был моим другом.

Аттон приподнял темную бровь.

— Он собирался пристрелить тебя.

— Он не узнал меня. Но он помогал мне строить дом, когда я только прибыл на плантацию. Мы вместе плыли по морю. У него хорошая жена. Когда-то он был моим другом. Я не хочу, чтобы его убили из-за зайца.

— Я бы убил его даже из-за мыши, — заметил Аттон, но стрела осталась в колчане. — Зато нам теперь придется переходить через реку. Здесь, где он протопал на своих гнилых ногах, теперь на мили не будет никакой дичи.

Они не нашли никакой дичи, хотя провели в лесу три дня, передвигаясь по узким тропам, которыми повхатаны пользовались на протяжении столетий. Время от времени тропа расширялась вдвое, а то и втрое от своей первоначальной ширины, и тогда Аттон хмурился и искал новый строящийся дом или новый земельный надел, куда и вела широкая тропа. Снова и снова они видели новые здания, гордо стоящие фасадом к реке, окруженные пустошами из-под поваленных деревьев и грубо расчищенной землей.

— Нужно идти дальше, здесь дичи не будет, — говорил тогда Аттон, глядя на все это с ничего не выражающим лицом.

На второй день им пришлось круто углубиться от реки в лес. Потому что плантации заполонили все берега, чтобы табак было удобно сплавлять прямо к причалу в Джеймстауне. Как только они отдалились от реки, им начало везти больше. В глубокой чаще им снова стали попадаться следы оленя, и на третий день, когда они описывали широкий круг по направлению к дому, взгляд Традесканта зацепился за огромный тенистый куст. Пока он смотрел на него, куст пошевелился. Он почувствовал руку Аттона на своей пояснице и услышал его дыхание.

— Лось, — сказал он.

Что-то в дрогнувшем голосе храброго воина заставило сердце Джона забиться быстрее. Зверь был массивный, а его рога — широкими, как крылья кондора. Двигаясь почти бессознательно, Джон установил на луке стрелу, и ему показалось, что стрела слишком тонкая, а заостренный тростниковый наконечник слишком легкий. Наверняка это будет все равно что стрелять горохом в ломовую лошадь. Ничто не сможет свалить этого монстра.

Аттон передвинулся в сторону от него. На секунду Джон подумал, что они традиционно возьмут зверя в ножницы, так, как они обычно загоняли оленя. Но потом он увидел, что Аттон закинул лук за плечо и взбирается на нижние ветви одного из деревьев. Когда он вытянулся на ветке с луком на изготовку, то кивнул Джону и улыбнулся одной из самых своих мрачных улыбок.

Джон оглянулся на лося, спокойно пасущегося на поляне и не подозревающего об их присутствии. Джон указал пальцем вверх, спрашивая, нужно ли ему тоже влезть на дерево. Зубы Аттона блеснули в темноте белоснежной улыбкой. Он покачал головой. Джон должен стрелять на уровне земли.