Земля надежды

— Прекрасный выстрел, сэр, — обычно по-английски говорил на это Джон, и слова казались ему чужими и неуклюжими.

И Аттон поворачивался, сияя от радости.

— Прекрасный выстрел, — соглашался он.

Аттон был рядом с Джоном на всех осенних охотах, подсказывая, напоминая, объясняя. Но все члены племени были рады учить Джона всему, что ему было необходимо знать для того, чтобы жить среди них. Церемония усыновления и женитьбы поставила точку. Теперь Джон был одним из них.

Он делил с ними их опасности и их удовольствия. Когда осень перетекла в зиму, запасов еды стало меньше и люди начали голодать. Еду откладывали для самых крепких маленьких детей и для воинов, ходивших на охоту. Старики, слабые и больные принимали тот факт, что, когда еды не хватало, ее отдавали тем, кто имел больше шансов выжить. Джон предложил свою долю Муссис, но она рассмеялась ему в лицо.

— Ты думаешь, я боюсь умереть? — спросила она, когда он принес ей миску кукурузной каши.

— Я только думал, что ты голодна, — сказал он.

— Ты правильно думал, — резко ответила она. — Я очень хочу мяса. Поэтому, Орел, ешь свой завтрак, и отправляйся в лес, и упади с неба на оленя. Людям нужна еда. Охотники должны делать свою работу.

Он кивнул, соглашаясь с мудростью ее слов, но не мог понять, каким образом она могла отказаться от миски с кашей, когда его собственный желудок урчал от голода только при взгляде на нее.

— Я люблю свой народ больше, чем собственное сытое брюхо, — объяснила она. — В свое время меня кормили из миски моей бабушки, и она голодала, чтобы прокормить меня, а ее кормила ее бабушка.

Джон склонил голову и съел свою кашу, и вознес благодарность за ее насыщающую теплую сладость.

Когда он поднял глаза, то увидел, что она смотрит на него умными голодными глазами.

— А теперь пойди и убей оленя, — приказала она.

Охотиться было не всегда легко. Дни становились все короче, и холод стоял ледяной. И когда они убивали зайца в белой шубке, или оленя, или скунса, или зазевавшуюся глупую белку, на костях было меньше мяса, чем летом. Ловушки для рыбы вмерзали в лед, а маленькие вкусности, украшавшие диету повхатанов, такие, как фрукты, орехи и ягоды, были съедены. Оставались, конечно, съедобные корни, которые женщины могли выкопать, и огромный соблазн складов.

— Почему мы не можем есть из хранилищ? — спросил Джон Сакаханну.

— Мы можем, — сказала она. — Но мы берем оттуда очень осторожно, когда уже невозможно добыть еду никаким другим образом. До этого еще не дошло. В этом году может и не дойти.

— Но на складе достаточно всего, чтобы вся деревня продержалась целый сезон! — воскликнул Джон. — Там же все испортится, если мы этого не съедим!

Она улыбнулась ему лукавой улыбкой.

— Не испортится, — сказала она. — Мясо прокоптилось как надо, рыба засолена в горшках, устрицы и раки тоже закопчены и засушены, семена и орехи сухие и не испортятся. Ты притворяешься, будто думаешь, что еда испортится. Это просто оправдание, чтобы съесть.

Джон нетерпеливо хмыкнул и отвернулся.

— Почему мы не можем взять еду из хранилищ? — спросил он Муссис.

Она покачала головой.

— Это богатство нашего народа, — сказала она. — Наше наследство. Мы бережно собирали его и во времена богатых урожаев, и когда урожаи были скудными. Мы храним эти припасы всю зиму и едим как можно меньше. Так мы живем. Мы не то что англичане, которые съедают семена кукурузы, а потом весной им нечего сеять.

— Почему мы не берем еду из хранилищ? — спросил он Аттона.

— Почему не берем?

— Да.

— Ты спросил Сакаханну?

— Да, и Муссис.

— И что женщины сказали тебе?

— Одна сказала, что эти припасы могут понадобиться позже, хотя половина зимы уже позади и мы все ужасно голодны. Другая говорит мне, что племя не ест семена для посевов. Но это совсем не семена. Это сушеные устрицы.

Джон почувствовал, как при мысли об устрицах слюна наполнила его рот. Он сглотнул слюну, надеясь, что голод не отразился на его лице.

Аттон сжал его плечо твердой дружеской хваткой, припав своим лицом к лицу Джона.

— Ты прав. Это не семена. Ты прав, было бы неплохо сейчас съесть что-нибудь оттуда. А как, по-твоему, зачем мы ждали и работали и морили себя голодом, чтобы сделать этот годовой запас еды?

Джон покачал головой. Губы Аттона еще ближе прижались к его уху.

— Во время восстания, когда наш вождь, Опечанканау, [15] выступил против белых, знаешь, что они делали с нашими рыбными ловушками?

— Они их уничтожали, — так же тихо сказал Джон.

— А что они делали с урожаем на наших полях?

— Они втаптывали его в грязь.

— Даже хуже. Они позволили женщинам сеять и пропалывать посевы, чтобы мы подумали, что нам позволят воспользоваться урожаем. А потом, после того, как мы год труда потратили на выращивание урожая, они пришли во время сбора и подожгли поля и лес вокруг них.

Он откинулся назад и посмотрел Джону в лицо.

— Они сожгли все, совершенно без всякого смысла, — сказал он. — Я бы еще понял, если бы они украли наш урожай. Но они просто сожгли его на корню, созревший и готовый к сбору урожай. Поэтому той зимой они и сами голодали, потому что не могли купить у нас еды. Но мы… мы умирали от голода.

Джон кивнул.

— В тот год я похоронил брата, — тихо сказал Аттон. — Старшего брата. Он был мне как отец. Он умер, и живот его был набит мерзлой травой. Больше нечего было есть.

Джон кивнул в полном молчании.

— Так что теперь, прежде чем любой воин поднимет руку на белого человека, он должен быть уверен, что в его доме есть запас еды на год. Ты согласен, мой Орел?

Джон в изумлении уставился на него.

— Так это припасы на случай войны?

Хватка на его плече усилилась настолько, что стала напоминать тиски.

— А ты думал, что мы позволим им оттеснить нас в горы и в море?

Не говоря ни слова, Джон покачал головой.

— Конечно, война будет, — безапелляционно сказал Аттон. — У моего сына должны быть тропы, по которым он сможет ходить свободно. У него должны быть олени, которых он сможет убивать. Если белый человек не будет соблюдать договор, не будет делиться землей, тогда его придется убить.

Джон склонил голову. Он ощущал огромное чувство нависающего неотвратимого рока.

— Ты скорбишь о своем народе? — спросил Аттон.

— Да, — ответил Джон. — Об обоих народах.

Оленей становилось все меньше, охотиться становилось все труднее. Мужчины уходили по двое и по трое в поисках мелкой дичи и птиц. Аттон и Джон пошли по обычной тропе, направляясь к реке. Сакаханна, с младенцем, привязанным на спине, смотрела им вслед. Она обняла Джона, потом отступила назад и подняла руку в уважительном приветствии предыдущему мужу. Он дотронулся до лба и до сердца, отвечая на ее приветствие.

— Сакаханна, береги моего сына и дочь, — сказал он.

— Благополучной вам охоты, — ответила она. — И пусть тропа будет гладкой под вашими мокасинами, а добыча — богатой.

Мужчины легкой трусцой направились от деревни. Джон уже привык к монотонной скорости охотничьего полубега, полуходьбы. Икроножные мышцы больше не сводила судорога, пока ноги проглатывали милю за милей. Но по снегу бежать было тяжело. Когда они остановились передохнуть и прислушаться к тишине окружавшего их зимнего леса, тела их блестели от пота.

Погода стояла мягкая, скорее даже оттепель. Джон слышал монотонный стук капели, стекающей с деревьев, на потемневших ветвях которых наконец появились почки. Аттон настороженно приподнял голову.

— Что ты слышишь? — спросил он Джона.

— Ничего.

Аттон поднял брови. Он никак не мог привыкнуть к нечувствительности англичанина.

Индеец тут же присел, и рука его взметнулась в жесте с двумя поднятыми пальцами, что означало заяц или кролик. Джон сразу же затаился рядом с ним, и оба наложили стрелы на тетиву.