Иметь и хранить

Он говорил, делая большие паузы между словами, а на лбу у него выступил смертный пот.

— Прошу тебя, Дикон, забудь об этом. В случившемся есть и моя вина. И вообще я уже забыл ту ночь ради других ночей — ради других ночей и дней, Дикон.

Он улыбнулся, но по его лицу было видно, что ему не терпится еще что-то сказать.

— Вы сказали тогда, что никогда меня больше не ударите и что отныне я не ваш солдат, а вы не мой капитан, и вы отдали мне мою свободу... на том листке, который я разорвал. — Он говорил, задыхаясь и неотрывно глядя мне в глаза. — Через несколько минут меня не станет. И если бы я мог уйти, все еще будучи вашим солдатом, и смог бы сказать Господу нашему Иисусу Христу, что мой земной господин простил меня и принял меня обратно на службу, то это было бы, как будто вы протянули мне руку, чтобы вывести из тьмы на свет. Ведь я всю жизнь накоплял вокруг себя тьму — всю жизнь до последнего дня.

Я склонился к нему еще ниже, взял его руку в свою и произнес:

— Дикон, мой солдат.

Лицо его просветлело, и он слабо сжал мою ладонь. Заведя руку ему за спину, я слегка приподнял его, чтобы ему легче было встретить смерть. Теперь он улыбался, но ум его был явно не вполне ясен.

— Вы помните, сэр, — проговорил он, — как сильно и сладостно пахли сосны в тот первый день, когда мы нашли Виргинию много лет назад?

— Да, Дикон, — отвечал я. — Еще до того, как мы увидели эту землю, до нас донесся ее аромат.

— Я чувствую его сейчас, — продолжал он, — и благоухание цветущих лиан, и майских цветов. А помните ли вы, сэр, наш свист, и смех, и звук падения срубленных деревьев, то веселое время, когда Смит вдруг превратил всех наших расфуфыренных джентльменов в лесорубов?

— Да, Дикон, — отвечал я. — И плеск воды, которую наливали в рукав каждому, кого ловили на бранном слове.

Он рассмеялся, как малое дитя.

— Хорошо, что я не джентльмен, и мне не пришлось валить деревья, не то я был бы таким же мокрым... И Покахонтас, такая милая девушка... и небо, такое синее... и как мы радовались, когда в гавань зашли «Терпение» и «Избавление».

Он затих, и где-то минуту я думал, что он умер, но он был сильный человек и трудно расставался с жизнью. Когда его глаза снова открылись, он больше не узнавал меня. Ему казалось, что он в какой-то таверне, и он бил рукой по земле, как по столу, и звал трактирщика.

Вокруг него была только тихая темная ночь, но ему чудилось, будто с ним за столом сидят люди, пьют, играют в кости, бранятся и рассказывают фантастические истории. Несколько минут он громко и бессвязно ругал качество напитка, который ему подали, и жаловался на свое невезение в игре в кости, потом начал рассказывать историю. По мере того как он говорил, рассудок его слегка прояснился, а речь стала четкой и связной. Казалось, что говорит тень прежнего Дикона.

— И ты говоришь, что это был великий подвиг, Уильям Хоуст? — вопросил он. — Я могу рассказать вам, господа, правдивую историю, стоящую двух подобных небылиц. Эй, Робин, налей-ка еще эля! И двигайся пошустрее, не тоя моя кружка и твое ухо разом воскликнут: «Какая встреча!» Это случилось между Ипром и Куртрэ почти пятнадцать лет назад. Там были поля, где ничего не сеяли, потому что они были вспаханы подковами боевых коней, и канавы, куда сбрасывали трупы, и огромные унылые болота, и дороги, больше похожие на топь. И там был большой старый полуразрушенный дом, вокруг которого под дождем в тумане качались тополя. Тот дом тогда занял отряд из англичан и голландцев, за которым гнались две сотни испанцев. Они осаждали его весь день — кругом были дым, и пламя, и гром пушек, и когда настал вечер, мы, англичане и голландцы, думали, что через час нам всем придет каюк.

Он на мгновение замолчал и поднял руку, словно поднося кружку к губам. Глаза его блестели, голос был тверд. Воспоминание о том давнем дне и смертельной битве подействовало на него как вино.

— Среди нас был один, — продолжал он, — то был наш капитан, и именно о нем будет мой рассказ. Робин, трактирщик, не неси больше эля, тащи добрый глинтвейн! Тут холодно, за окном темнеет, к тому же я собираюсь выпить за одного храбреца...

И со своим прежним дерзким смехом в глазах он вдруг приподнялся — и в этот миг он был так же силен, как я, державший его.

— Выпейте за этого англичанина, все выпейте! — вскричал он. — И не дрянного эля, а доброго хереса! Я плачу. За него, ребята! За моего капитана!

Так, поднеся руку к губам и не досказав свою историю, он обвис на моих руках. Я обнимал его, пока не закончилась короткая агония, потом опустил его тело наземь.

Наверное, было что-то около часа ночи. Какое-то время я сидел подле него, уронив голову на руки. Затем распрямил его ноги, скрестил руки на груди, поцеловал Дикона в лоб и оставил его мертвое тело лежать в лесу.

Идти сквозь кромешную тьму ночного леса было нелегко. Один раз меня чуть не засосала обширная трясина, потом я свалился в какую-то яму и недолгое время думал, что сломал ногу. Ночь стояла очень темная, и несколько раз, когда звезды были не видны, я сбивался с пути и отклонялся то вправо, то влево, либо даже шел назад. Я слышал вой волков, но близко ко мне они не подходили. За несколько минут до рассвета я спрятался за упавшим деревом и наблюдал из-за своего укрытия, как мимо меня, словно вереница ночных теней, гуськом проследовал отряд дикарей.

Наконец солнце встало, и я смог ускорить шаг. Два дня и две ночи я не спал; один день и одну ночь у меня во рту не было ни крошки. И когда солнце поднялось над невидимым горизонтом, мои усталые глаза видели его уже сквозь пелену из тысячи танцующих черных точек, похожих на полчище комаров. Лес одно за другим возводил препятствия на моем пути и гнал меня назад или заставлял обходить преграду то с одной стороны, то с другой, меж тем как мне хотелось, чтобы путь мой был прям, как полет стрелы. Когда местность позволяла, я бежал, когда мне приходилось продираться сквозь подлесок, такой густой и упрямый, что он казался мне какой-то заколдованной чащей, я проламывался через эти заросли, вооружась всем своим терпением. Когда надо было свернуть в сторону перед той или иной помехой, я шел в обход, хотя сердце мое возмущалось этой необходимостью. Один раз у меня возникло подозрение, что один индеец или более идут по моему следу, и я потерял немало времени, стараясь их перехитрить; в другой раз мне пришлось сделать крюк в милю, чтобы обойти стороной индейскую деревню.

День тянулся бесконечно, и я уже брел как во сне. Мне казалось, будто я иду по исполинскому лесу из какой-то фантастической сказки. В упавших деревьях мне чудились специально наваленные преграды, которые едва ли можно преодолеть; заросли, через которые я проламывался, оказывали такое сопротивление, словно они были из железа; ручейки представлялись реками, болота все не кончались, а верхушки деревьев, казалось, возвышались над землей на несколько миль. Я спотыкался о любой мелкий бугорок, об узловатые корни, о свисающие лианы, о старые гнилые обломки деревьев. В лицо мне дул ветер, который не стихал с начала времен, и весь лес вокруг как будто полнился ревом моря.

Миновал полдень, и тени начали удлиняться: полосы черной краски, разлитой в тысячах мест, все быстрее, вес увереннее захватывали землю у солнечных лучей. Оборванный, исцарапанный, окровавленный и с трудом переводящий дух, я все спешил и спешил вперед, ибо на подходе была ночь, а между тем я должен был достичь Джеймстауна уже несколько часов назад. Голова моя болела, и мне казалось, что впереди меня меж деревьями неслышно ходят мужчины и женщины, которых я знал: Покахонтас с волосами, заплетенными в косы, смотрела на меня печальными глазами, поднеся палец к губам; Нантокуас; суровый сэр Томас Дэйл и Аргалл со свирепым лицом и бессовестным взглядом; мой кузен Джордж Перси и моя мать с вышиванием в руках. Я знал, что все они лишь фантомы, порожденные моим сознанием, но все равно их присутствие смущало и мучило меня.

Все тени слились воедино, и солнечный свет более не освещал лес. Я, спотыкаясь, шел вперед, и вдруг сквозь редеющие деревья увидел что-то красное, блестящее и длинное, и подумал было, что это кровь, но вскоре осознал, что это река, багровая от отражающегося в ней заката. Еще минута — и я стоял на берегу могучего потока между багряным блеском небес и таким же багряным блеском воды. В небе висел серебряный месяц, над ним — одна-единственная белая звезда, а прямо перед моими глазами, вниз по течению Джеймса, в надвигающихся сумерках виднелись огни города — английского города, который мы построили и назвали в честь нашего короля[137] и который отстояли наперекор Испании и наперекор первобытной природе и всем ее ужасам. До него было меньше мили; еще немного — и я смогу наконец отдохнуть, после того как расскажу губернатору и остальным свои вести.