Иметь и хранить

Наконец, сыграв свою роль в этом фарсе, Опечанканоу протянул трубку мне.

— Небеса упадут на землю, и высохнут реки, и все птицы перестанут петь, — проговорил он, — прежде чем дым от трубки мира рассеется над этой землей.

Я взял у него этот символ мира и принялся курить его так же безмолвно и серьезно — и столь же медленно, как и он, затем неспешно положил трубку на землю и протянул ему руку.

— Мои глаза были слепы, — сказал я, — но теперь я ясно вижу, как глубоко зарыты топоры войны и как дым мира стелется по лесу. Да придет Опечанканоу в Джеймстаун, дабы вкусить гостеприимство англичан и получить богатые дары: красное одеяние, такое же, как было у его брата Паухатана, и кубок, из которого будут пить он и его подданные.

Он на мгновение коснулся своими смуглыми пальцами моей руки, затем отнял их и, поднявшись на ноги, жестом указал на трех индейцев, которые тотчас отделились от толпы воинов.

— Это провожатые и друзья капитана Перси, — объявил он. — Солнце уже высоко; ему пора отправляться в путь. Вот дары для него и для моего друга губернатора.

Говоря это, он снял с шеи жемчужное ожерелье, а с руки — медный браслет и вложил их в мою руку.

Я спрятал жемчуга за пазуху камзола, а браслет надел на запястье.

— Благодарю тебя, Опечанканоу, — сказал я коротко. — Когда мы встретимся вновь, я буду приветствовать тебя не с пустыми руками.

К этому часу вокруг нас уже собрались все обитатели деревни; и вот уже снова забили барабаны и девушки завели заунывную прощальную песнь. По знаку шамана мужчины и женщины образовали что-то вроде процессии и последовали за нами до самого конца деревни, где начинались болота. На месте остались только темнолицый император и старики; они сидели и стояли на солнцепеке, трубка мира лежала на траве у их ног, и ветер колыхал нависшие над их головами ветви. Я оглянулся и зачем-то подумал: интересно, сколько они подождут, прежде чем нанести на свои тела черную боевую раскраску.

Нантокуаса мы более не увидели: то ли он отправился в лес, то ли нашел какой-то предлог, чтобы остаться в своем вигваме.

Мы попрощались с шумной толпой, которая проводила нас в путь, спустились к реке, где нас уже ждало каноэ с гребцами, переплыли реку и, распрощавшись с гребцами, вошли в лес. Нынче было утро среды, и солнце вот уже два часа как встало. Три солнца, сказал Нантокуас: значит, удар будет нанесен в пятницу. Три дня! Когда мы доберемся до Джеймстауна, еще три дня уйдет на то, чтобы предупредить людей в каждом из разбросанных там и сям уединенных поселках, на то, чтобы привести колонию хоть в какое-то подобие боеготовности. А ведь до того, как хотя бы одна живая душа будет предупреждена о набеге, нам предстояло пройти десятки миль по полному опасностей лесу.

Что же до троих индейцев, которым было приказано идти медленно и которые при малейшем признаке спешки с нашей стороны, при любом подозрительном вопросе, при любом проявлении беспокойства должны были тотчас убить нас, безоружных, как они полагали, то уйдя утром из своей деревни, они покинули ее навсегда. Бывали времена, когда мы с Диконом отлично понимали друг друга и без слов; так и теперь, хотя мы ничего не сказали друг другу, между нами был молчаливый уговор: напасть на наших провожатых и убить их, как только представится случай.

Глава XXXIV

В которой гонку выигрывает не самый быстрый

Все трое индейцев, от которых мы должны были избавиться, были испытанные воины, свирепые, как волки, хитрые, как лисы и зоркие, как ястребы. У них не было причин сомневаться в нашем поведении и думать, что мы нападем на них, однако, в силу привычки, они не переставали наблюдать за нами и готовы были в любое мгновение легко выхватить из-за поясов томагавки и ножи.

Что касается нас с Диконом, то мы шагали медленно, улыбались и говорили так, что никто не усомнился бы в нашей искренности. Настроение у нас было столь же безоблачно, как синее утреннее небо, которое мы видели, когда деревья расступались. Идущий вслед за мною Дикон завел вполголоса разговор с дикарем, которым шел рядом с ним. Речь у них шла об обмене мушкета, который был у Дикона в Джеймстауне, на дюжину шкурок выдры. Индеец должен был принести шкурки в Паспахег при первой же возможности, а Дикон встретить его там и отдать мушкет, если шкурки придутся ему по вкусу. При этом каждый из собеседников мысленно видел другого мертвым. Один действительно намеревался получить мушкет, но рассчитывал просто взять его в арсенале Джеймстауна; второй же знал, что выдры, которые не погибнут от стрел этого индейца, смогут дожить до глубокой старости. И тем не менее они обсуждали договор со всей серьезностью, оговаривая различные условия, и после того, как сделка была заключена, зашагали дальше в молчании, свидетельствующем об их полном согласии.

Солнце между тем поднималось все выше и выше, золотя зеленую дымку распускающихся весенних листочков, окрашивая в сочный ярко-алый цвет красные ветки и почки североамериканских кленов, бросая на кроны сосен копья света, которые, достигая далекой темной земли, разбивались на множество лучей. Оно светило нам час; затем набежали тучи и скрыли его. Лес потемнел, завывая, подул ветер. Молодые деревца склонялись перед ним, взрослые и крепкие скрипели ветвями, старые со скрежетом и грохотом валились. Вскорости полил дождь, и косые серебряные струи пронзили лес с шумом, похожим на гром шагов наступающей армии; затем начался град — потоки ледяных комков, ранящих и прибивающих к земле едва раскрывшуюся нежную зелень. Ветер подхватил все эти многоголосые звуки: крики испуганных птиц, скрип деревьев, треск ломающихся ветвей, грохот падающих на землю исполинов, стук дождя и града — и, собрав их все в один, превратил лес в подобие огромной морской раковины, которую прижимаешь к уху.

Поблизости не было никакого укрытия; покуда мы могли противостоять граду, мы с трудом шли вперед, наклонив головы, чтобы ветер не бил нам в лицо; но в конце концов ярость бури настолько усилилась, что нам пришлось упасть на землю в заросли папоротника,

где нависающий над рекою берег немного защищал нас от ветра. Могучий дуб, качающийся и стонущий над нашими головами, в любую минуту мог рухнуть и раздавить нас как яичную скорлупу; но такая же участь могла постичь нас, если бы мы и продолжали путь. Ветер гнал мимо нас обломанные сухие сучья. Они причудливыми тенями уносились прочь, становилось все темнее и темнее, а воздух был холоден, как в могиле.

Трое наших провожатых-индейцев вжались лицами в землю; об опасности с нашей стороны они и не помышляли, в их мыслях царил Оуки, вызвавший, по их мнению, и беспощадный град, и громыхавшие над лесом первые раскаты весеннего грома. Внезапно Дикон приподнялся, опираясь на локоть, и взглянул на меня. Не успели наши взгляды встретиться, как он сунул руку за пазуху. Почуяв это движение, ближайший к нему дикарь поднял голову от земли, частью которой ему вскорости предстояло стать; но если он и увидел нож Дикона, то слишком поздно. Клинок, вонзенный в плоть со всей силой отчаяния, достиг цели; и когда он вышел из своих кровавых ножен, у каждого из нас остался лишь один противник.

В то же мгновение, когда Дикон занес свой нож, я кинулся на индейца, лежавшего рядом со мною. Времени, чтобы соблюсти хорошие манеры, не было: будь у меня такая возможность, я поразил бы его в спину, пока он ничего не подозревал; но, почуяв что-то неладное, он перевернулся как раз вовремя, чтобы отвести мою руку, держащую нож, и схватиться со мною. Он был очень силен, и его голое, мокрое от дождя тело выскользнуло из моего захвата как змея. Мы катались, сцепившись, по пропитанному водой мху, по сгнившим прошлогодним листьям и холодной черной земле; град ослеплял нас, а ветер выл, словно легион демонов. Он старался добраться до ножа, заткнутого за пояс, а я стремился помешать ему и вонзить в него свой нож.

Наконец я всадил нож в его тело, и его кровь обагрила мою кисть и запястье. Его стискивавшие мою руку пальцы разжались, голова запрокинулась. Стекленеющие глаза на миг уставились в мои глаза, затем он смежил веки, навсегда сокрыв свою неутолимую ненависть Когда я, шатаясь, встал и повернулся, то обнаружил, что Дикон уже покончил с третьим индейцем.