Притворщица Вдова

– Д-да… я понимаю, конечно. Попытаюсь развлекаться и не думать о будущем, как ты советуешь. – Пруденс расправила плечи и взяла платок, который дала ей сестра. – Завтра я, наверное, надену белое шелковое платье с жемчужинами, которые ты и Лили пришивали так старательно долгими часами.

– Отлично! Ты будешь выглядеть словно ангел в этом платье. Боже мой! Но уже время ленча. Лучше пойди умойся, дорогая. И не забудь свой подарок. Я иду следом за тобой, только возьму свою шляпу.

Чарити сохраняла на лице улыбку до тех пор, пока Пруденс не вышла из комнаты, после чего вздохнула и взяла шляпу со стола, где она оставила ее раньше.

Смелая, действительно…

Господи, если бы это была правда! Когда Чарити вышла из комнаты, слова Пруденс все еще звучали в голове с настойчивостью молитвы.

3

Выйдя из шляпного магазина и проплыв в гордом молчании сотню ярдов по улице, женщина по имени Фелис посмотрела обиженно на своего спутника и сказала:

– Даже не могу припомнить, чтобы я когда-нибудь сталкивалась со столь потрясающей наглостью!

– О какой наглости ты говоришь, моя дорогая? Притворная непонятливость мужчины не понравилась его даме, которая дрожала от негодования.

– Ты знаешь прекрасно, что я говорю об этой невоспитанной фифочке из шляпного магазина.

– Что касается наглости, Фелис, то тут пальма первенства, так сказать, принадлежит тебе. Это ведь ты оскорбила совершенно незнакомую тебе особу.

Блондинка вскинула гордо свой подбородок.

– Ничего подобного я не сделала! Я просто сказала то, что и любому сразу ясно, если у него есть глаза. Хозяйка пыталась продать шляпу, которая совершенно не подходила ее клиентке.

– Ага, значит, это альтруизм, а вовсе не наглость. Теперь мне понятно. – Выражение лица джентльмена оставалось бесстрастным. – Думаю, что женщина, о которой мы говорим, просто согласилась с твоим замечанием. В чем тогда ты усматриваешь оскорбление?

– Как будто ты ничего не понял! Она намекала, что я слишком старая для этой шляпы.

– Значит, проницательность – это та же наглость, а вот бестактность – нет. Я должен это запомнить. Женский мозг очень странно устроен, в самом деле. – И, наслаждаясь замешательством своей спутницы, мужчина продолжал: – На чем все-таки основано твое предположение, что эта леди не получила воспитания?

– Ты в очень шутливом настроении сегодня, Тиндейл, и у меня нет абсолютно никакого желания, чтобы ты подшучивал надо мной, – ответила Фелис.

– Это был просто укол. Так я и думал! Его темные глаза смеялись.

Фелис резко остановилась и метнула в его сторону гневный взгляд.

Хотя она была уверена, что он играет с ней, но не могла удержаться и продолжала отчаянно защищаться:

– Вовсе нет! Я сразу подумала, что ей не хватает воспитания, ясно. Наверное, она жена какого-нибудь купца из Сити, который недавно перебрался на Вест-Энд в надежде поднять свой престиж.

– Если так, тогда это неравный брак. Потому что у нее произношение такое же чистое, как и у тебя, моя дорогая. В любом случае, из его ты заключила, что она замужем?

– У нее такой самоуверенный вид, который не вяжется с положением незамужней женщины. Кроме того, она не первой молодости и того сорта дамочка, что всегда привлекает мужчин. И еще она… очень смелая, – добавила Фелис.

– Смелая… – повторил он задумчиво. – Но должен сказать, что леди была одета очень скромно. Ее волосы тоже были причесаны не по моде, и я не заметил следов косметики на ее лице.

– Может, ты будешь отрицать, что она хорошенькая? – сладким голоском спросила его Фелис.

– Разумеется, Фелис, я не считаю, что она хорошенькая. Потрясающе красива – да.

Ее настойчивость была соответственно вознаграждена. Теперь Фелис ничего не оставалось делать, как скрыть свою досаду под маской веселости, и пара проследовала дальше по улице, туда, где стоял в ожидании фаэтон Тиндейла с грумом.

Поскольку ее жизнь состояла в основном из визитов и приемов, она редко теряла нить разговора. Фелис умела всегда завладеть своим ничего не подозревающим слушателем. Поэтому, когда они достигли ее дома и она предложила своему спутнику зайти на ленч, он охотно согласился. Тиндейл отпустил своего грума, приказав отправить фаэтон в конюшню, ибо он ему сегодня уже не понадобится.

– Хорошо, милорд, – сказал слуга, беря поводья из рук хозяина.

Прекрасно вышколенный, он тут же уехал с бесстрастным выражением на лице.

Было уже далеко за полдень, когда Кентон Марш, седьмой граф Тиндейл, вошел в свой дом на Парк-Лэйн и кивнул дворецкому, который приветствовал его у двери.

Он направился к лестнице. Его сапоги громко стучали по черно-белому мраморному полу. Но вдруг он резко остановился, услышав голос слуги.

– Миссис Марш интересовалась вами, милорд.

– Она наверху? – спросил граф, поворачиваясь.

– Нет, сэр. Она ждала вас двадцать минут, хотя я и не мог информировать ее о времени вашего возвращения. Уходя, она просила меня передать вам это лично.

– Спасибо.

Граф взял из рук слуги сложенный лист бумаги и стал подниматься по лестнице как обычно невозмутимый. Однако он вздохнул облегченно.

Встреча с Горацией Марш, вдовой его кузена Гая, никогда не приносила удовольствия. Он предпочитал, чтобы эти встречи случались как можно реже – насколько позволяло их совместное с Горацией опекунство над сыном Гая, Филиппом.

Он слегка нахмурился, читая текст.

Миссис Марш хотела увидеться с ним. И очень срочно. Последние слова были жирно подчеркнуты.

Послание было написано на его бумаге, заметил он, идя дальше. И это понятно – Горация никогда не потратится сама, если можно воспользоваться тем, что принадлежит другому. Хотя любой другой человек, зная, что если есть вероятность не застать хозяина дома, заготовил бы записку раньше, чтобы в случае чего вручить ее дворецкому.

Однако если все-таки встречаться, то решительно он предпочитает делать это на ее территории. Законы гостеприимства не позволят Горации требовать больше, чем ей необходимо для достижения поставленной цели.

Лорд Тиндейл не очень задумывался над причиной столь поспешного вызова, полагая, что Филипп снова влип в какую-нибудь историю.

Он внес однажды залог за парня, пока его мамаша билась в истерике при мысли, что ей придется раскошелиться. Филиппу было тогда девятнадцать лет. Город он видел впервые и не сделал пока в своей жизни ничего такого, что бы ни делал каждый молодой человек, брошенный в круговорот искушений, которые предлагает столица.

Но его объятой паникой мамаше мерещатся в его легких проступках первые шаги, ведущие неизбежно, по ее мнению, к деградации и катастрофе.

В действительности граф считал Филиппа серьезным молодым человеком и не по годам очень ответственным. Филипп был опечален тем, что его опекун потратил деньги, и настаивал на том, чтобы рассматривать это как долг. Девять месяцев он копил, урывая из своей небольшой ренты, и заслужил уважение Тиндейла.

Было только смешно смотреть, как возмущалась Горация. Не тем, что ее сын задолжал, а тем, что Тиндейл принял от него деньги.

Бесполезно ей объяснять, что это вовсе не навредило Филиппу. Наоборот, это пошло парню на пользу. Филипп стал уважать сам себя и закалил свой характер.

Процентов Тиндейл не брал, но в глазах вдовы все равно после этого случая остался ростовщиком. К счастью, его никогда не беспокоили сплетни, потому что Горация, не смущаясь, распространила по всему городу именно свою версию.

На следующее утро Тиндейл вошел в душный загроможденный мебелью салон своей кузины в ее доме на Портман-сквер.

Как он и думал, причиной волнений вдовы был ее сын.

Горация сразу распорядилась, чтобы принесли бокал бургундского для Тиндейла.

Когда дворецкий вышел, она повернулась к своему гостю и воскликнула:

– Слава Богу, Кентон, ты здесь! А то я уже с ума схожу.