Поругание прекрасной страны

Среди тех, кто привел пленных, были Мо Дженкинс и его отец Райс.

— Ух ты! — пробормотал Мо, щурясь. — Да никак Йестин Мортимер?

— Он самый! — подтвердил Райс, стискивая мою руку. — А где твоя мать, Мари и ребятишки?

Я рассказал им.

— Оно и лучше, потому что не нравится мне это дело, — негромко сказал Мо. — Здесь и двух тысяч не наберется, а нам обещали двадцать. Фрост, видно, свихнулся: поручить Восточную долину болтуну часовщику! Вот он и ползет как улитка.

— Где он теперь? — спросил я.

— Когда мы уходили, был в Ллантарнам-Эбби, — ответил Райс. — Возился с тамошним членом парламента. Этот Уильям Джонс только кричать мастер, а сам топчется на месте, и ведь народу у него из Восточной долины столько, что им ничего не стоит проглотить весь Ньюпорт, если он их туда когда-нибудь приведет. Уилл Бланавон из себя выходит от нетерпения, а Карадок Оуэн и Дафид Филлипс говорят, что им еще повезет, если они доберутся хотя бы до Керт-а-Белы.

— Эти двое уже снюхались, а? — сказал я. — Ну, раз с Джонсом идут «шотландские быки», ему еще повезет, если он доберется хотя бы до Аллтир-Ана. А в Ньюпорте-то солдаты, вы слышали?

— И пусть, — сказал Мо. — С этим вот пистолетиком да с моим правым кулаком я один стою двухсот красномундирников.

— Может быть, — сказал я. — Но посмотри на остальных. Все мы мокры до костей и почти все пьяны. У солдат есть дисциплина, а мы — сброд, и больше ничего.

— Хотя бы и сброд, зато нас в пятьдесят раз больше, — сказал Райс. — А чтобы подвезти артиллерию из Брекона, нужен целый день, даже если гнать лошадей галопом. Фрост не дурак.

— Да и солдаты все до одного чартисты, — добавил Мо.

— Дай-то Бог! — сказал Райс. — А то в Понти, в кабаке «Бристоль», выдали нам сотню ружей, но порох подмок, а пули заржавели. Небось у Веллингтона такого не случится. Ты верно сказал, Йестин: нам нужна дисциплина. Одно дело захватить Ньюпорт и освободить Винсента из Монмутской тюрьмы, но совсем другое — схватиться с королевской армией, а в то, что солдаты — чартисты, я поверю, только когда увижу белый флаг над бреконскими казармами.

— Эх, и хорошо у тебя ружье, — вздохнул Мо, беря его в руки. — А пули и порох для него у тебя есть?

— Есть, — ответил я и рассказал, как взял его у умирающего плавильщика из Кифартфы.

— Только оно тебе великовато, — продолжал он. — Может, променяешь его на этот славный пистолетик, изготовленный лучшим оружейником Лланганидра?

— Кто обменивается оружием, обменивается удачей, — засмеялся Райс. — А я обойдусь вот этой парой кулаков, пусть против меня выходит хоть сам мэр Том Филлипс, хоть его дружок мистер Протеро.

— Какого Протеро не достану кулаком, достану пулей, — сказал Мо, поглаживая ружье. — А эта штука бьет подальше пистолета.

— Ладно, давай меняться, раз ты такой кровожадный, — сказал я. — Только, чур, не ругать меня, когда тебя вздернут за него на Парламентской площади. Или вы не слышали, что нас уже объявили виновными в государственной измене?

— Это еще за что? — спросил Райс.

— За ношение оружия, запрещенное королевским указом.

— Ну а как же я каждое воскресенье ходил на гору стрелять уток?

— Не прикидывайся, Райс, — сказал, подходя, Джек Ловелл. — Не уток же стрелять ты идешь в Ньюпорт.

Джек Ловелл — один из капитанов — был настоящий красавец, широкоплечий, сильный, с солдатской выправкой и звучным голосом. И я буду помнить Ловелла таким, каким увидел его тогда рядом с Большим Райсом, которому он не уступал ни в росте, ни в силе, а не таким, каким я видел его три часа спустя, когда он истошно визжал на углу Скорняцкой улицы, брызгая кровью на булыжную мостовую.

— Ну ладно, — сказал Райс. — Измена так измена; по крайней мере меня вздернут в хорошей компании. Когда мы выступим, Джек?

— Когда прибудет Уильям Джонс, а это, насколько я понимаю, случится не раньше, чем он выпьет все пиво в Ллантарнаме. Вы все трое вооружены?

— Да, — сказал Мо.

— Тогда идемте со мной в авангард. Впереди будут ружья и пистолеты, за ними пики, а позади кирки. Идем, ребята.

Тут из толпы у фермы Тин-а-Кум вышел Зефания Уильямс.

Вид у него был усталый и больной, одежда промокла насквозь, и, расталкивая тех, кто стоял на дороге, он ругался на чем свет стоит. Когда потом он встретился с Фростом, я был рядом.

— Джонс еще не явился, — крикнул он. — А ведь разыгрывает из себя кавалериста. Разъезжает верхом, а я прошел всю эту дорогу рядом с моими людьми.

— И врешь, — пробормотал Большой Райс. — Я видел, как ты храпел в вагонетке, катившей в долину.

— Он придет, — сказал Фрост.

— Пусть только попробует не прийти! — кричал Зефания. — Я не стану церемониться с предателями!

Задрав голову, он посмотрел на небо, на черные тучи, прорезанные красной полосой разгорающейся зари. Дождь заливал ему лицо и грудь, струйками стекал с широких полей его шляпы. Великим и могучим казался тогда Зефания, бог среди чартистов, несущий массам свободу, которую другие только обещали, муж рока, на которого мы все готовы были молиться. Таким хочу я помнить Зефанию Уильямса. Таким, а не жалким трусом, обратившимся в бегство, чтобы сохранить свободу себе, предоставив тюрьму своим товарищам, покрыв позором своих близких.

Едва рассвело, мы покинули «Уэльский дуб» и, подбадриваемые дьяконами, снова пошли по вагонеточной колее — нас вел Джон Фрост. За ним шагал Джек Ловелл со своими помощниками, их было человек двадцать. Следом шли Большой Райс, Мо и я, а справа от меня — мертерец Уильям Гриффитс, который пал от пули. Буря, бушевавшая всю ночь, на заре еще усилилась: выл свирепый ветер, ледяной дождь хлестал нам в лица. Я совсем застыл в мокрой одежде. Мои башмаки были разбиты, ноги не слушались. По всей многотысячной колонне вымокших, обессиленных людей слышался ропот — идти быстро было мучительно трудно. Раздавались ружейные выстрелы — это проверяли, не подмок ли порох: в Лланхиллете я видел, как дождь заливал пороховницы, как от сырости расползались бумажные патроны, а в Крос-а-Сейлиоге, рассказывал Большой Райс, отчаянные головы сушили порох в духовке «Новой харчевни». Нигде не было слышно чартистских песен. Кругом стояла пронизанная ветром тишина, предвещавшая грядущий ужас. Я посмотрел на Мо Дженкинса. Факел отбрасывал на его лицо красные блики, освещая белозубую, полную решимости усмешку, которую я помнил с детства, а в глазах сверкало веселое предвкушение близкого боя. Он не знал усталости, Мо, мой друг с детских лет, с того самого вечера, когда фонарь раскачивался у пруда и я, увернувшись от его правого башмака, получил в зубы левым. Я был рад, что Мо сейчас идет рядом со мной, идет рядом со мной брать город, идет ради счастья таких женщин, как моя Мари, и таких мужчин, как мой отец, идет, чтобы жизнь Ричарда Беннета была отдана не напрасно. Вот о чем я думал, когда мы спускались к перекрестку Пай и шли еще две мили до Керт-а-Белы, где был устроен последний привал перед Ньюпортом.

— Почему ты пошел драться? — спросил меня в Керт-а-Беле какой-то человек.

— Странный вопрос, — ответил я. — А ты почему?

— Ради моих детей, — сказал он. — Чтобы им не работать на железных заводах.

— Ты откуда? — спросил я, и он усмехнулся.

— Из Нанти, — ответил он. — Оттуда же, откуда и ты. В Нанти и уэльсцы и иностранцы знают Мортимеров, но кому известен Айзек Томас, дробильщик пяти футов двух дюймов роста, который работал в смене Афрона Мэдока в ллангатокской каменоломне? — Его мокрое от дождя лицо расплылось в улыбке, и он сплюнул. — А ты здорово его отделал, этого Афрона, помнишь?

— Помню, — сказал я.

— Мой приятель Джозеф подобрал два его зуба и подвесил к своей часовой цепочке — милое дело! Афрон Мэдок сволочь, а Карадок Оуэн еще хуже.

— Так-то так, но я слышал, что Оуэн идет с нами — в отряде часовщика Джонса. А вот Афрона тут не увидишь.