Поругание прекрасной страны

— В долг вам ничего не дадут, — сказал Шанко Метьюз, выступая из тени, — так что не стоит унижаться. Да и с чего ты взял, что можешь получить кредит, когда тебя отстранили от работы?

Я похолодел; перед моими глазами стояли лица Мари, Морфид, Джетро, матери и маленького Ричарда. А скоро родится мой ребенок, и нас будет семеро. Если в конце месяца начнется стачка, нам не выжить. Сердце у меня сжалось.

— Тебе еще повезло, что вас не выселяют, — сказал Шанко. — Бейли не пожалел ни меня, ни моих, а мы всего-то десять минут пошумели. Выгнал из дома, как собак, — живите, мол, на старом заводе, помнишь?

— Помню, — ответил я, не слушая.

— Отойдем-ка от света, — сказал Шанко. — У отстраненного всегда найдутся друзья. — И он потащил меня за собой. В тени лавки стоял человек. Высокий, широкоплечий.

— Йестин Мортимер? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Черный список или отстранение? — спросил он.

— Отстранение, — ответил я. — А вам какое дело?

— Меня зовут Абрахэм Томас, я из Коулбруквела. Ты состоишь в союзе?

— Да, — сказал я.

— Покажи свою карточку, — толкнул меня локтем Шанко. — Это представитель союза.

Я достал свою карточку. Томас поглядел и отдал ее мне обратно.

— В «Королевском дубе» тебе будут рады, как были рады твоему отцу, — сказал он. — Чартистской армии Зефании Уильямса нужны верные, твердые и смелые братья. Нам нужны дьяконы, чтобы возглавить отряды. Тебя ждут люди, борющиеся за шесть пунктов Хартии.

— Меня интересуют деньги, а не политика, — ответил я. — Мне надо кормить семью.

— Денег ты не дождешься, пока у нас будет такая политика, — сказал Томас. — Ты дождешься только отстранения от работы, черного списка, виселицы, ссылки — другого от хозяев вроде Бейли нам ждать не приходится. Народ подымается: один за всех, все за одного. Будь верен народу, и он прокормит тебя и твою семью — никто голодать не будет!

— Все время, пока я не буду работать? — спросил я. — Все четыре недели?

— Хоть четыре месяца, но мы еще раньше добьемся Хартии, и тогда никто не будет больше голодать. Записать тебя в дьяконы?

— Записывай, — шепнул Шанко. — Он человек надежный.

— Вы говорите, что мой отец бывал в «Королевском дубе»? — спросил я.

— Он пришел к нам, когда его сын попал под чугун, — сказал Томас. — Зефания сам записал твоего отца. Он ходил на ночные собрания, он участвовал в учениях, он обучался владеть оружием и дал присягу сражаться за Хартию и отдать за нее жизнь.

Для рабочего с плавильных заводов он говорил очень гладко, этот Томас.

— Когда вы получите Хартию? — спросил я.

— Брось, Мортимер, пусть об этом думают те, кто поумней тебя, — прошептал Шанко.

— Если мне придется отдать за нее жизнь, я имею право это знать, — сказал я. — Я что-то не вижу, как мы можем справиться с церковью без борьбы, и, уж конечно, люди вроде лорда Джона Рассела, Мельбурна и герцога Веллингтона скорее прибьют корону гвоздями к голове Виктории, чем позволят, чтобы она ее лишилась.

— Где ты всего этого набрался? — спросил Абрахэм Томас, вглядываясь в мое лицо. — Ты в этом как будто разбираешься получше многих.

— А народные массы поднимаются на борьбу? — спросил я, оставив его слова без ответа. — Или все дело затеяли несколько горячих голов вроде Джонса, Фроста и Уильямса?

— Массы с нами! — воскликнул он. — Кровавые расправы в Бристоле и Ноттингеме не забыты! Чартисты повсюду. По всей стране люди ждут сигнала, чтобы покончить со злом. — Он повысил голос. — Время мирных переговоров прошло. Сила будет уничтожена силой. Долой тиранов, которые правят нами, долой королевскую власть и земельную аристократию!

— Ш-ш-ш! — сказал я. — Докричишься до того, что нас повесят. Слава Богу, мы не все похожи на тебя, Абрахэм Томас. Люди хладнокровные еще могут добиться победы, но фанатиков Веллингтон истолчет в порошок, как он истолок французов. Чего вы от меня хотите?

Он расправил плечи.

— Чтобы ты лил пули для чартистов. В Манид-Лланганидре тебе будут платить как плавильщику за полный рабочий день.

— А если меня поймают, то повесят на Парламентской площади, так?

— Все лучше, чем голодать, попав в черный список, — сказал Шанко.

— Записывайте меня, — сказал я.

И мы втроем отправились к «Королевскому дубу» и через черный ход прошли в комнату, отгороженную от зала, где пили и пели обычные посетители. Человек по имени Эдвардс, великан с косматой черной гривой и кулаками, как хороший молот, принял у меня присягу в верности Хартии.

— Да погибнут привилегированные сословия, смерть аристократам! — сказал он. — Так сказал наш любимый Генри Винсент, англичанин. Раз такие слова говорят англичане, они сгодятся и для уэльсцев, как ты думаешь?

— Мне они подходят, — ответил я и повторил их.

— Ты знаешь пункты Хартии? — пробасил он.

— Наизусть. — И я перечислил их.

— На него мы только зря время тратим, — сказал Эдвардс. — Его следовало бы завербовать давным-давно. Платить как плавильщику в Манид-Лланганидре, за месяц отстранения от работы выплатить вперед. Давайте следующего.

Я солгал им всем, кроме Морфид.

— Мне будут платить, — сказал я. — А без этого мы умрем с голоду.

— Если ты не побережешься, тебя повесят в Манид-Лланганидре, — сказала она. — Делать оружие для бунтовщиков — даже большее преступление, чем пустить его в ход, и если красномундирники случайно заглянут в пещеры, вы все окажетесь в мышеловке. Второго выхода из них нет, как я слышала.

— Ну, авось не заглянут.

— А что ты скажешь остальным?

— Что на этот месяц я нанялся на ферму.

— К Ллевелину Джонсу в Ллангаток, не забудь. Если ты не сумеешь кого-нибудь назвать, то… ты ведь знаешь мать, а это хоть в той же стороне.

— Спаси тебя Бог, Морфид, — сказал я.

— Помоги мне Бог, — поправила она. — И мне, и всем нам в этой стране, которую он забыл. Ах, если бы мой Ричард был сейчас здесь!

— Теперь мы как-нибудь перебьемся, — сказала мать на другой день. — Ну, и все-таки это опять ферма. Ты старайся, Йестин. Как знать, может, мы наконец освободимся от железа. Да будет проклят день, когда мы с ним связались.

— Ты часто будешь нас навещать? — умоляюще спросила Мари.

— Как смогу вырваться.

— А раз в Ллангатоке, — сказал Джетро, — ты и вовсе можешь ездить туда на вагонетках.

— Ничего не выйдет, — ответил я, уклоняясь от опасного разговора. — Ведь Афрон Мэдок, того и гляди, станет дорожным десятником.

— У тебя ужин простынет, — добавила Морфид, толкая Джетро локтем.

— Да ну тебя, — огрызнулся он, тараща глаза. — Уезжай оттуда с последней ночной вагонеткой, Йестин, ночуй дома и как раз поспеешь обратно с первой утренней. И тогда не придется платить там за жилье.

— Постарайся, Йестин! — сказала Мари, прижимая руки к груди.

— Ну, ты сам подумай, — сказал я Джетро. — Или ты фермеров не знаешь? Уж если они берут пастуха-доильщика, так он должен все время быть при скотине.

— А как ты нашел это место? — спросила мать, наклонившись над шитьем.

— Через Шанко Метьюза, — быстро сказала Морфид.

Мать посмотрела на нее, нахмурившись, — какими старыми и слабыми казались ее глаза при свете лампы!

— Он что, сам ответить не может?

— Да, через Шанко Метьюза, — подтвердил я. — Когда его отстранили за участие в демонстрации, он работал у Ллевелина Джонса в Ллангатоке.

— Ах так! — сказала она, и я с облегчением вздохнул, когда она добавила: — А как отец тосковал по старым дням, по тем дням, когда мы жили на ферме. Господи Боже ты мой! Вы-то, дети, ничего об этой жизни не знаете. Спокойная она была, неторопливая, и ничего не случалось — только коров доили, да ели, да по воскресеньям три раза ходили в молельню. И заводчики не вытаскивали нас из постелей, чтобы убить или искалечить, — ни ревущих печей, ни драк, ни хартий, да и помещики были совсем не похожи на всех этих Бейли и Крошей. — Она улыбнулась, глядя на иглу. — Хорошая это была жизнь: если свадьба, так приглашают всю округу, а если кто палец прищемит калиткой, об этом все графство знает. И сколько в ней было красоты, пока не пришли заводчики и не положили ей конец. Ни лжи мы не знали, ни обмана, и в семье все любили и почитали друг друга. — И она посмотрела на меня.