Святые сердца

«Он тебя не любит, ты же видишь».

Он не любит. Но как это возможно? К чему тогда все эти стихи? Музыка? Гармония голосов, искрящаяся сладость губ, прижатых к губам, прикосновение к коже, слияние душ, дарившее им чистоту и бесстрашие? Ах, теперь, теперь уже слишком поздно, она знает, что на самом деле любила его; ее мятежность и горячая кровь, радость жизни, неважно, вдвоем или в одиночку, не затмила от нее того, что Джакопо стоил любви, стоил сам по себе, ибо был щедр, полон музыки и абсолютно лишен злобы.

Хотя, с другой стороны, похоже, и не стоил. Просто он, как и она, был мастером обмана и притворства. Но разве это возможно?

В другое время эти мысли рвали бы ей плоть, точно крючки, однако теперь ее осталось так мало, что ранить нечего. Она устала. Слишком устала, чтобы думать. И вообще эта новая очищенная Серафина ни на чем не может сосредоточиться надолго. Голова кажется ей такой же легкой и пустой, как тело. Ничего ужасного в этом нет; похоже на головокружение или вибрирующий звон в ушах, какой бывает, когда держишь высокую ноту дольше, чем позволяет дыхание.

Может быть, она так чувствует себя изза исповеди? Ее душа выскоблена не хуже, чем желудок. Она все рассказала старому священнику. Да и могла ли она поступить иначе, когда вопли насаженных на вертела и искромсанных на куски грешников еще звенели у нее внутри? Все ему выложила: про блаженство, про ярость, ужас, непослушание, даже про то, как пыталась убить себя; грехи текли с ее уст потоком. Сколько он слышал, она не знает, у обоих во время исповеди глаза были закрыты. Однако в конце он помолился за нее, назначил ей наказание – две недели взаперти на хлебе и воде – и отпустил грехи.

Две недели заточения и поста. Не такая уж и пытка. Она даже рада. За время, прошедшее с тех пор, как она открыла глаза и увидела целую келью монахинь, она научилась ценить одиночество. Разве сможет она когданибудь снова смотреть в глаза людям? Что касается поста, то она уже так свыклась с голодом, что, даже когда у нее возникает желание поесть, она испытывает удовольствие, превозмогая его. Ее нутро так долго было переполнено болью, яростью и страхом, что ощущать в нем пустоту – само по себе чудо.

То ли от тишины внутри, то ли от слабости, но она начинает чаще молиться: ее молитвы просты и облечены в простые фразы. Я виновата. Помоги мне. Прости меня. Почти как в детстве. Каждый раз, открывая со сна глаза, она видит висящее на стене распятие, но, когда она смотрит на него, ей все чаще представляется фигура того мужчины на озере, который шел к ней, и солнце горело у него за спиной, словно нимб.

В тот миг, когда он только появился, она приняла его за Джакопо, ведь и у того кудри так же падали на плечи, и он так же широко расставлял при ходьбе ноги. Теперь она знает, что то был Христос, пришедший к ней благодаря сестре Магдалене. Как и почему это произошло, ей не ведомо. Уж она этого точно не заслужила. И все же Он утешил ее тогда. И продолжает утешать теперь. Ибо Он тоже щедр, полон музыки и лишен злобы.

Что до будущего, всех этих завтра, завтра и завтра… Ну, о них она не думает. Да и как бы она могла?

– Серафина.

Серафина знает, кто в комнате. Слышала, как она входила, обратила внимание на звук, когда она чтото поставила на стол. Но если открыть глаза, то придется заговорить с ней, а изза нее – именно изза нее – все наверняка начнется снова. И все же…

– Серафина.

Она поворачивает голову и моргает.

Зуана сидит в маленьком кресле недалеко от кровати. Рядом с ней стоит деревянная тарелка с хлебом и сыром, миска горячего супа. Серафина уже забыла это знакомое лицо: широкий, открытый лоб, прорезанный морщинкой раздумий, и чистые, ясные глаза, улыбающиеся теперь вместе с губами. В них тоже нет ни капли злобы. Несмотря ни на что, она все же рада ее видеть.

– Слава Господу за то, что ты очнулась. Как живот, не болит?

– Нет.

– Тошнит? – спрашивает Зуана, наклоняясь вперед и щупая пульс девушки, ее испачканные чемто красным пальцы сжимают худое, бледное запястье.

От запахов горячей пищи рот Серафины наполняется слюной, и она сглатывает. «Только когда думаю о еде», – мелькает у нее мысль.

– Нет.

– А какие у тебя сны? Кошмары снятся?

– Нет. – И она вспоминает мужчину, широкими шагами идущего к ней сквозь туман. – Нет, кошмаров больше нет.

– Вот и хорошо. Я принесла тебе немного сыра, свежего супа и хлеба.

– Я не голодна.

– Но поесть все же нужно.

– Не могу, – качает головой Серафина. – Я наказана.

– Наказана?

– Отец Ромеро. Он выслушал мою исповедь. Я наказана двухнедельным заточением в келье на хлебе и воде.

Тень пробегает по лицу Зуаны.

– Разве никто не сказал ему, что ты болела?

– Не знаю.

– Ты сесть можешь?

Она пытается подняться, но для этого требуется немало усилий.

Зуана приходит к ней на помощь, и, едва ощутив ее прикосновение, Серафина тут же снова попадает в водоворот той ночи: снова висит, беспомощная, в чьихто сильных руках, ее кишки выворачиваются наружу, и желудок вопит от боли. Теперь такая интимность ее смущает, ей становится стыдно. Она отодвигается и заворачивается в одеяло.

– Прости меня… – произносит Серафина, не поднимая глаз. – Прости, если изза того, что я сделала, у тебя были неприятности.

– Ты ни в чем не виновата, – качает головой Зуана. – Ты исповедалась. И получила прощение.

– Я все ему рассказала, – говорит девушка, глядя теперь прямо на нее и бросая слова, как вызов. – Все.

– Я рада, – мягко отвечает Зуана.

– Думаешь, это справедливое наказание?

– Не знаю. Хотя, помоему, морить тебя голодом после такой яростной чистки нездорово.

– Не важно, я не голодна, – шепчет она и добавляет: – Сестра Магдалена ведь годами ничего не ест.

– Это не так. Она ест, но очень мало, так что с годами ее тело привыкло. Не думаю, что в этом отношении она хороший пример для подражания. Пока, по крайней мере.

– А сестра Юмилиана говорит иначе.

«Интересно, что еще говорит сестра Юмилиана?» – думает Зуана, хотя в глубине души, конечно, догадывается.

– Кто еще к тебе заходил?

– Сестра Федерика была. Принесла мне грушу – вот, гляди. – Серафина вытаскивает изпод подушки зеленый марципан весь в мелких частичках пыли. – Я не хочу ее. Возьми.

– Сохрани ее до конца наказания. Так тебе будет к чему стремиться.

Стремиться к чемуто. Какая простая мысль, как будто речь идет об ожидании солнца, которое непременно взойдет утром. Попытка убежать из монастыря – тяжкий грех для послушницы. И не менее тяжкий – помогать или подстрекать ее к этому. Девушка созналась в своей вине и получила прощение. Теперь Зуане пора подумать о своей душе. Больше она ничего не может для нее сделать. Разве…

– Серафина, слушай меня. Чемерица в сочетании с маком – ядовитое зелье, а доза, которую я тебе дала, была не маленькой. Некоторое время ты будешь чувствовать себя странно. Тобой будут владеть апатия и печаль; может быть, даже мысли будут путаться.

– Я ничего не чувствую, – вяло говорит та.

– В том числе и это. Но все пройдет, – замечает Зуана и умолкает, не зная, что еще сказать.

Девушка опирается головой о стену.

– Я видела коечто, – говорит она тихо. – Коечто страшное.

– Это все снадобье. Запомни: снадобье, и больше ничего.

– А ты такое когданибудь видела?

И она смотрит на Зуану глазами, кажущимися огромными на ее лице. И черными, точно куски угля.

– Да, видела.

– И чудесные видения тоже?

– Я… Да, в некотором роде.

– Но Его ты никогда не видела?

– Нет, – не задумываясь, отвечает Зуана.

– Почему? Ты ведь хорошая монахиня.

– Нет. Я… я…

– Да, ты хорошая, я знаю.

– Ну… Я… я думаю, что можно быть хорошей поразному. И лишь немногим из немногих выпадает такая честь.

– Но ей она дана. Она видит Его.

Им нет нужды называть ее по имени. «Нам не позволяют говорить о ней», – думает Зуана. Это запретная территория. С другой стороны, столь многое изменилось за последние недели. Список тайн общины становится длиннее с каждым днем, и нет смысла отрицать существование одной из них, особенно потому, что она наблюдала ее куда ближе многих.