Гости Анжелы Тересы

— Вашим сыном? — Лейтенант перевел вопросительный взгляд с нее на Давида.

— Над моим сыном Эстебаном, — ответила Анжела Тереса. — Мы ждали долго — и вот теперь он пришел.

Лейтенант сделал Давиду знак следовать за ним в холл. Потом прикрыл за собой дверь.

— Что это значит? — нахмурился он. — Сошла с ума или притворяется?

— Нет, она не притворяется, — покачал головой Давид. — Я склонен думать, что границы реальной жизни у Анжелы Тересы очень зыбкие: они как волны, ходят то туда, то обратно, между настоящим и прошлым.

— Ну, во всяком таком я не разбираюсь. — Лейтенант нетерпеливо передернул плечами. — Я только считаю, что плохо, когда в деле замешаны женщины. Но эта хоть не кричит и не плачет.

Давид его не слушал.

У нее не было больше сил желать, чтобы сыновья вернулись к жизни. Но все эти годы она так печалилась, что не могла оказать им последнюю услугу, как это делают все старые женщины, подарить им достоинство и смертный покой. О господь милосердный, не дай никому отнять у нее веру, что желание ее исполнилось!

— Мне все равно, — заявил лейтенант. — Мне не жалко, пусть стоит здесь, а завтра рано утречком его похоронят.

— Так быстро?

— Таков закон. Что касается вас…

Их прервали тихие голоса за дверью на улице; кто-то хотел войти, кому-то не разрешалось, кто-то все-таки вошел.

— Она говорит, что здесь живет, — начал оправдываться часовой у дверей перед лейтенантом.

Люсьен. Мари тихо вошла с ребенком на руках, он был у нее завернут в полу плаща. Как у всех рожениц, лицо ее было прозрачно-бледным, а страх, испытанный только что при виде собравшихся около ее дома людей и кровавого пятна на дворе наверно вызвали такие глубокие фиолетовые тени под глазами.

Она и Давид встретились в порыве быстрого взаимного волнения. Они почти не говорили, не поцеловались на глазах у бесцеремонных свидетелей, но тела их на одно мгновение оказались рядом, они успели послать весточку, утишающую отчаяние: ты мой муж… ты моя жена… я слышу твое дыхание… узнаю тепло твоей кожи через эту грубую одежду… кто-то умер… кого-то не стало… но не ты… не тебя…

Анунциата выглянула из двери в кухню, как зверек из своей норы. Да, она совсем сгорбилась от страха и потрясения, так что казалась наполовину ниже, чем обычный человек.

Всю жизнь она верховодила в доме, и знала, что нужно делать и как; но то, что произошло здесь сегодня, было намного выше ее понимания. Она обрадовалась при виде Люсьен Мари. Обрадовалась возможности опять сделаться служанкой, не несущей бремя ответственности.

— Ах, сеньора, какая радость — в этот день таких несчастий! — воскликнула она и заплакала, не скрывая своих слез. Давайте сюда плащ… дайте, я займусь малюткой…

Люсьен Мари похлопала ее по коричневой морщинистой руке и отдала Пера на ее попечение. Сейчас ее мысли были заняты совсем не ребенком.

— Можно мне его посмотреть? — спросила она тихо.

Давид переадресовал вопрос лейтенанту, и тот кивнул утвердительно. Они вместе вошли в безмолвную комнату за двухстворчатыми дверями.

Лейтенант посмотрел на свои часы и начал нервно ходить взад и вперед по комнате. Все это дело было ему не по душе. Он быстро обрезал попытку ретивого жандарма похвалиться своим подвигом; он уловил выражение отвращения у Давида, и, что еще хуже, смог его понять. Он тут же выслал жандарма из комнаты.

Ему не стало легче, когда молодая женщина, заплаканная, вышла от покойного вместе с Давидом. Он пошел навстречу Давиду, кашлянул и сказал:

— Я должен отправляться. Вы идете со мной.

— Нет! — воскликнула Люсьен Мари, это был скорее стон, чем слова. Давид сжал ее руку, успокаивая, призывая к молчанию.

— Я иду, — сказал он. — Я задержан?

— Да.

— За что?

Офицер сказал возмущенно:

— Вы давали ложные показания и скрывали у себя преступника. Вы это отрицаете?

— Нет. Я только хотел услышать официальное обвинение, — сказал Давид.

Ему было разрешено взять с собой портфель с принадлежностями для туалета, и после некоторого колебания лейтенант дал Люсьен Мари разрешение его проводить.

— Если вы даете честное слово не делать попытки к бегству, — тут же оговорился лейтенант.

— Даю честное слово, — заверил Давид. — Больше того: заявляю, что ни при каких обстоятельствах бежать не намерен, и если через какое-то время меня вдруг найдут, застреленным при попытке к бегству, так это будет убийством.

Офицер потемнел от ярости.

— Это оскорбление, — вспыхнул он, — Вы живете в государстве правопорядка!

Давид ничего не ответил, но взгляды обоих непроизвольно обратились к закрытым дверям.

Они остались одни. Одни — несколько украденных минут. Казалось, Люсьен Мари вот-вот упадет в обморок; Давид в тюрьме, и опять она во власти страха и нависшей опасности, как во время оккупации.

Он взял ее за плечи и попытался вдохнуть в нее мужество. У него тоже была минута слабости, но ее страх и тревога вернули ему спокойствие.

Мы знали, на что шли. Мы ведь не жалеем, что поступили именно так, скажи?

Нет, она не жалеет.

Деньги. Он не успел их получить, а те, что у него были, он отдал как задаток Антонио.

— У меня есть, — неожиданно сказала она. — То есть у Пера, Вчера я получила письмо из дому, и в нем был чек, подарок Перу ко дню рождения.

— Рано ему приходится содержать своих престарелых родителей, — невесело усмехнулся Давид.

Но сегодня они не могли улыбнуться по-настоящему; просто черты лица у них обострились еще больше.

— Как ты думаешь, сколько… — спросила она с трепетом.

На это он не мог ответить.

— Будет суд, так большой срок дать мне не могут. А вот если все пойдет втихомолку — тогда тебе придется поехать в Париж и обратиться там в консульство и к юристам…

Анжела Тереса вышла в холл в тот момент, когда они собрались уходить. Она спросила оскорбленно:

— Вы уходите — сегодня?

— Мне совершенно необходимо, сеньора Анжела Тереса.

— Пойдемте, — приказал лейтенант.

Тогда Анжела Тереса все поняла — и засмеялась. Это были довольно-таки жуткие звуки — смех, потерпевший крушение, чувство, сошедшее с рельсов. Было видно, что лейтенанту хотелось убежать.

Не колеблясь, она сделала вызов представителю власти:

— Вы собираетесь арестовать его за то, что он помогал Эстебану? А он и понятия об этом не имел! Он ведь иностранец и знать ничего не знал о том, что мы здесь замышляли! Пойдемте, вы увидите, как все было хорошо подготовлено. Пойдемте, я покажу вам убежище. Анунциата, отодвинь кровать!.. Что там такое? — спросила она и внезапно остановилась, увидев ребенка на руках у Анунциаты.

Но теперь уже заинтересовался лейтенант. Он приказал жандармам отодвинуть кровать, и тут обнаружил лаз, а под ним подполье.

Он обернулся и посмотрел на Давида. Оба они вспомнили, как хитроумно провела его Анжела Тереса, когда он собрался пошарить под кроватью.

— Вы знали об этом, — сдвинул лейтенант брови.

— Тогда нет, — покачал головой Давид. — Потом, разумеется, узнал.

— А вы? — продолжал он, указывая на Анунциату. Люсьен Мари поспешно взяла ребенка, потому что Анунциата так затряслась, что чуть его не уронила. Она упала на колени, подняла вверх сцепленные руки.

— Это все Анжела Тереса!.. Это она меня заставила… Ведь она здесь хозяйка… а я только бедная служанка… я всегда ее предупреждала и говорила, что не повезло Мартинесу Жорди…

Она была такая маленькая, сгорбленная. Маленькая, недалекая и напуганная. Для нее жизнь, сама сладостная жизнь, была только будничными хлопотами по хозяйству в чужом доме. Она любила эти хлопоты. Чужой дом? Ах, до чего же неважно, кто записан на бумаге его владельцем, когда приходит старость! Никто не может ходить больше, чем по одному полу, сидеть больше, чем на одном стуле, умереть больше, чем в одной постели; а потом тебе вообще не нужно уже ни пола, ни стула, ни кровати, ты не можешь взять их с собой. Всем этим она пользовалась так же, как Анжела Тереса, поэтому этот дом был также и ее домом. Больше даже ее, потому что все эти вещи знала и использовала именно она. Она никогда не знала мужчины, но любила старый большой веер, которым каждое утро раздувала огонь в очаге, и выкрашенный в черную краску горшок, в котором они варили себе рыбу и картошку. У нее не было детей, о которых ей нужно было бы горевать или заботиться, зато она всегда очень аккуратно, вечером и утром, выпускала погулять старую собаку и клала кости из супа в ее миску.