Рабыня благородных кровей

— Считали ведьмой. Те люди, что в своих бедах привыкли винить других. У одного корова заболела, у другого язва незаживающая. Кто наслал порчу? Любава!

Что-то подсказывало Анастасии, что она здесь недаром.

— Ты моя родственница?

— Дальняя. Между нами три сотни лет.

Анастасия оглядела нищенское одеяние женщины.

— Мы из смердов? Из холопов?

Она спрашивала не из простого любопытства. Батюшка утверждал, что их род славен и знатен.

— Я — дочь князя Трувора! — гордо вскинула подбородок Любава и хмуро добавила: — Только он рано умер, а дядя Рюрик выгнал нас с матерью вон. Мы пожили у одних родичей, потом у других. Потом мама умерла…

— Прости, я не хотела тебя обидеть, — коснулась её плеча Анастасия.

Любава провела рукой по лицу, словно снимая с него паутину печальных воспоминаний, и весело сказала:

— Но я, как видишь, не пропала… Только позвала тебя вовсе не нашу родословную выслушивать… Ты уже и сама догадалась, что наш род отмечен великой печатью: мы умеем то, чему другие люди научатся очень нескоро. А мы можем учить друг друга…

— А когда ты почувствовала в себе дар?

— В тринадцать лет, когда умер мой отец.

— Тебя тоже кто-то учил?

— Однажды мне приснился сон… Он был викингом… Ты задаешь вопросы, но совсем не те, которых я ждала!..

С самого утра Анастасия ссорилась с Аваджи. Она могла бы навязать ему свою волю, как научила её Любава, но поборола искушение. Ей хотелось, чтобы Аваджи всегда оставался самим собой.

Ночью она проскользнула в его комнату, хотя накануне сама сказала Прозоре, что муж её ещё слишком слаб, чтобы спать с ним в одной постели.

Сказать-то сказала, а сама не выдержала. Они не спали всю ночь. Аваджи будто боялся выпустить её из своих объятий и оказался вовсе не так слаб, как она опасалась.

Он заставлял её пересказывать, как Анастасия не могла дождаться ночи, чтобы спуститься по веревке с городской стены и утащить его с поля боя.

— Так ты любишь меня? — снова и снова спрашивал он. — А как ты догадалась, что я жив? Я шевелился?

— Нет, ты лежал без движения, но я слышала, как бьется твое сердце.

Он, конечно, не поверил, что она действительно слышала стук его сердца, и подумал, что она имеет в виду свою женскую интуицию.

— Неужели ты и вправду так любишь меня?

Днем Прозора отвела её в свои покои и разрешила выбрать из огромного кованого сундука все, что приглянется из одежды. Не призналась лишь, что сундук — подарок княгини Ингрид, которой она помогла зачать ребенка.

Анастасия нарядилась, пришла в комнату Аваджи. Тот вначале потерял дар речи от восхищения, а потом вдруг недобро спросил:

— Собралась в гости? Как же ты полезешь на стену в таком красивом наряде?

Анастасия задохнулась от обиды. Она убежала от него со слезами и спросила у Прозоры, нет ли для неё какого-нибудь поручения.

Та послала её в амбар.

Анастасия почти бежала по двору. Она была слишком возбуждена, чтобы видеть что-то вокруг или слышать. Потому и не заметила присутствия посторонних, не услышала крадущихся шагов и не поняла, отчего ей так сдавило горло, что она не может больше дышать?

Глава пятьдесят третья. Ответный ход воеводы

Князь Всеволод, глядя в согбенную спину старшины дружинников, попробовал догадаться:

— Сбежал?

Кряж разогнулся.

— А куда ему бежать, княже? Он в своей усадьбе заперся. Ворота толстые, дубовые — что твоя крепость, враз не сломаешь! Могли бы пороки у мунгалов попросить, дак ведь сами их и сожгли.

— Осажденная усадьба в осажденном городе? — пробормотал князь. — Был бы невинен, не запирался бы. Разбираться с Чернегой мне недосуг. Он, видать, на это и рассчитывает. Да ещё на то, что Лебедянь долго не продержится… Желать своим товарищам погибели!

Он сплюнул.

— А не пустить ли ему красного петуха? — предложил Кряж.

— Нельзя, — покачал головой Лоза, который теперь неотступно находился при князе. — Народ и так от страха дрожит. Прав батюшка князь — Чернега подождет. Самим бы продержаться…

Лебедяне, поднявшиеся с рассветом на крепостные стены, глянули вниз на поле и почуяли холод могильный. Окруживших город басурман было видимо-невидимо.

В центре войска на саврасом жеребце сидел, будто влитой, его предводитель. Его позолоченный шлем блестел на солнце, точно маковка собора; загорелое, иссеченное ветрами и стужей лицо выглядело жестоким и опасным.

Вперед на мохнатой лошаденке резво выскочил джигит в коротком бараньем тулупе и шапке из черно-бурой лисицы. Хвосты её болтались сзади по плечам, пока он гарцевал перед наблюдавшими за ним горожанами.

— Великий и непобедимый, суровый барс степей, багатур Джурмагун, кричал он, явно наслаждаясь доверенной ему ролью толмача, — последний раз предлагает тебе, коназ Севола, сдаться! За это он обещает жизнь тебе и твоим людям! Нас много, как песчинок в бархане! Как звезд на небе! А вас лишь жалкая горстка! Мы сметем вас с пути, как ураган сметает легкий пух…

— Красно говорит! — нарочито восхищенно поцокал языком один из дружинников.

— Придите и возьмите! — звонко крикнул юный мечник Сметюха; он взобрался на самую оконечность городской стены, выпрямился во весь рост и стоял, будто реял над городом.

Синяя вотола (Вотола — безрукавный льняной плащ до колен.) порывом ветра взметнулась, точно крылья, и лебедянам показалось, что Сметюха сейчас взлетит в холодное небо.

Лишь самые зоркие успели заметить скупой жест Джурмагуна. Тотчас из-за его коня выдвинулся всадник с луком в руках. Он натянул тетиву и почти не целясь пустил стрелу.

Стройная гибкая фигурка изогнулась и, кувыркаясь, полетела вниз, скатилась по земляной насыпи укрепления и с плеском рухнула в наполненный водой ров.

Лебедяне дружно охнули. Монголы радостно взревели.

— Дурной знак! — пробормотал Глина и закусил губу; ему было жалко отчаянного, так нелепо погибшего парня.

Предводитель монголов взмахнул рукой, и перед войском длинной цепочкой вытянулись лучники верхом на лошадях. Туча стрел взметнулась и понеслась к городу. Несколько дружинников на стенах оказались убитыми наповал.

— Всем укрыться за стены! — закричал князь, чуть не плача от бессилия; можно ли быть такими беззаботными, имея дело с хорошо обученным врагом?!

— Сколько у тебя дружинников, Всеволод Мстиславич? — окликнул задумавшегося Всеволода Лоза.

— Пять сотен, — вздохнул тот.

Лоза осторожно выглянул из-за стены, невольно отшатнувшись от свистнувшей возле уха стрелы.

— Да… — протянул он, — а мунгалов — несколько тысяч. На каждого твоего воина десятка полтора нечистых.

— Таранов у них теперь нет, так лестниц понаделали.

— Думаешь, полезут?

— Еще как полезут!

С неба хлестнула жесткая снежная крупа — первый снег в конце осени. Теперь вода во рву быстро замерзнет, и монголы пройдут по нему, как по дороге, прямо под стены…

Но великий багатур, кажется, не собирался долго ждать. Лучники продолжали обстреливать стены, в то время как движение на подступах к городу не прекращалось. Монголы и вправду тащили с собой лестницы.

— Сколько дружинников ты одновременно держишь на стенах?

Лоза недаром спрашивает. Старый вояка что-то придумал! Взгляд князя загорелся надеждой.

— Пожалуй, четвертая часть от всего войска стоит.

— Человек пятьдесят поставь цепочкой — пусть подают наверх ведра с водой. Будем обливать стены и земляную насыпь. Согласись, на ледяную гору куда труднее лезть.

— Но у мунгалов — лучники.

— Скоро они нам будут не страшны. Разве ты не чувствуешь, как крепчает ветер?

— Хочешь сказать, они больше не смогут прицельно стрелять?

— Уверен. Вон и их главный поворачивает коня…

Монголы вроде от города отошли. Разбушевался ветер — убрались лучники, но движение в самом стане не прекращалось. Скорчившись за выступом стены, дружинники пытались укрыться от пронизывающего северного ветра.