Исповедь куртизанки

В начале октября революционный трибунал начал рассмотрение моего дела. Меня обвиняли в целом ряде преступлений. Я не стала отрицать излишества, которые позволяла себе в бытность любовницей Луи, но отказалась признать, что имела какое-либо отношение к деятельности контрреволюционеров. Я смотрела в безжалостные лица своих инквизиторов и понимала, что они мне не верят. Я строила общественному обвинителю глазки и говорила нежнейшим голосом, но это не помогло. Мне предъявили официальное обвинение в поддержке роялистов, про-аристократических симпатиях, отсутствии гражданского чувства, коррупции, распутстве и непристойном поведении.

Шли дни, перспектива становилась все более безрадостной. В начале октября я узнала, что Лавайер, которого держали в тюрьме на другой стороне двора, покончил с собой. У него не было шанса избежать гильотины. Так на что могу надеяться я, которая подкупила его? В последних числах месяца мне стало известно, что Жорж Грив и Замо в поисках денег, ценностей и новых доказательств, которые помогут доказать мою связь с контрреволюцией, разбирают мой замок по кирпичику, круша стены и перекапывая сад.

В начале ноября на гильотину взошла Мария Антуанетта. Мы слышали, что она держалась очень храбро, так и не покорившись своим палачам. Я не могла не восхищаться ее мужеством. Маленькая Негодница в конце концов оказалась истинной королевой.

– Если мне суждено быть казненной, – сказала мадам де Юле, – я клянусь быть храброй до конца, и пусть моему бесстрашию позавидует любой мужчина.

– А я умру так же легко, как жила, – пообещала мадам де Ламбер.

– Аминь, – выдохнули мы хором и пообещали с этого момента отказаться от любых услуг наших тюремщиков.

На следующий день одну из нас, мадам Клобер, вывели из камеры и посадили на позорный стул в грубо сколоченной телеге, отвозившей приговоренных пленников на гильотину. Она ушла, не допустив ни малейшего проявления слабости.

Меня охватил ужас. Казалось, когда настанет мой час, я не смогу сохранить такое же самообладание. Мне было проще обманывать себя, думая, что час этот никогда не настанет. Кто-то или что-то обязательно вмешается, и я буду спасена.

Семья была святыней для революционеров, и ходил слух, что они щадят будущих матерей. Женщины, которым возраст еще позволял зачать, прибегали к услугам заключенных-мужчин. Однажды в дождливый ноябрьский день Хейли собрал во внутреннем дворе семерых беременных.

– Вы, сборище потаскух! – заорал он. – С каким удовольствием я отправлю вас на гильотину!

Охранники внесли позорные стулья, и Хейли приказал отвезти всех женщин на казнь. Ни одна из них не просила сохранить ей жизнь.

Каждый день мы слышали, как грохочут по булыжной мостовой телеги, увозящие на казнь привязанных к позорным стульям арестантов. Одна за другой мои подруги исчезали, и каждая из них старалась превзойти своих предшественниц в бесстрашии, мужестве и самообладании, несвойственных им при жизни. Рассказывали, что мадемуазель Эгле, знаменитая куртизанка, шутила с палачом, а потом плюнула в него и воскликнула:

– Я счастлива, что отправляюсь трахать самого дьявола.

Принцесса Монакская, уже немолодая женщина, нарумянила щеки, спокойно взошла на плаху и умерла, перечисляя имена любовников.

Сильно досталось тюремщику, который выводил из камеры мадам Ролан.

– Всегда презирала таких вот мелких сошек, – сказала она. – А теперь мне просто жаль вас.

С этими словами она вскочила на тележку с позорным стулом, словно собиралась на осенний праздник сенокоса, и помахала нам на прощание.

– Никогда не доставляйте удовольствия этим мужланам! – прокричала она.

Говорили, что она встретила смерть с огромным достоинством, не колеблясь положив голову на плаху.

Протестуя против казней, мадам де Ламбер за обедом встала из-за стола и обрушилась с проклятиями на надзирателя. Она обзывала его животным, клялась, что будет бороться с революцией до последнего вздоха. Чтобы остальным было неповадно, Хейли запер ее в клетке, которую выставили во внутреннем дворе. У нее не оставалось иного выбора: женщине пришлось справлять естественные надобности на глазах всех остальных заключенных. Хейли морил ее голодом до тех пор, пока она не начала подбирать с земли отбросы. Мадам де Ламбер стоически выдержала это унижение.

Не знаю, что пугало меня больше – смерть или потеря самообладания. Происходящее полностью истощило мои нервы. Казалось, страх буквально разрывает мне внутренности. Ужас толкал меня к столь низменным страстям, что мне трудно даже говорить об этом.

Мне досталась собака мадам Ролан. Используя ее в качестве почтальона, я предложила месье Флери встретиться еще раз. Я ждала его во внутреннем дворе, но он так и не пришел. Охранник из мужской тюрьмы рассказал мне, что Флери отказался дать надзирателю денег и его перевели в одиночную камеру – крошечный склеп в подвале тюрьмы. Мне было обидно, что для Флери его честь оказалась дороже меня. Неужели от меня так легко отказаться? Я заплатила охранникам, чтобы они пустили меня к нему. Увидев меня, Флери просиял, но я возненавидела его. Он стал символом всех нас, аристократов, тянувшихся к наслаждению сквозь решетку грязной клетки. Я прижалась к прутьям, обняла его, поцелевала, немного поласкала. Потом отступила назад, подняла платье и начала ласкать себя. Я дразнила, соблазняла его, а когда он тянулся ко мне, просунув руки сквозь решетку, и умолял подойти ближе, я только смеялась. И вышла, ни разу не обернувшись.

Это был последний раз, когда я согрешила с мужчиной.

На прошлой неделе меня перевезли сюда, в Консъержери. Вчера состоялся суд в Главном зале Свободы. Все мои письма были у них на руках, а если доказательств по какому-то преступлению не было, они вызывали подставных свидетелей. Замо выложил им всю мою подноготную. Как мучительно было слушать перечень моих прегрешений перед ним! Люди во все глаза разглядывали меня – опаснейшую растлительницу малолетних. Я едва не умерла от стыда.

Когда судья огласил смертный приговор, я лишилась чувств. Обратно в камеру им пришлось нести меня. И вот, святой отец, я вижу утренний свет. И это не самое приятное зрелище. Только чудо может спасти меня, иначе эта голова скатится с плахи. Всю свою жизнь я предавалась наслаждениям. Я понимаю, что вела себя не слишком хорошо, но я не заслужила такого конца. Я исповедалась – честно, искренне, – но мне не стало легче. Я боюсь смерти. Я не могу поверить, что это случится.

Отец Даффи благословил ее и начал читать молитву:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа я, призванный и рукоположенный служитель церкви, отпускаю вам грехи ваши. Пусть вы виновны перед лицом государства, но невинны перед лицом Господа Всемогущего. Пусть страдания, перенесенные вами на земле, умерят боль, что ждет вас в чистилище, и да будет скор тот день, когда вы предстанете перед светлым взором Господним.

Жанна не могла понять, что принесли ей последние слова священника: облегчение или страх. В ее рыданиях звучала такая боль, что отец Даффи, пожалев женщину, взял ее ладонь в свою. И снова он почувствовал ее тепло, нежность и слабость, что взывала к его мужской силе. Не в силах устоять, он привлек ее к себе. Жанна прижалась к нему, словно испуганный ребенок. Но он чувствовал, как колышется от рыданий ее грудь, прижимающаяся к его старческому телу. Она была полна жизни и так соблазнительна, что даже ему, давно уж разменявшему шестой десяток и никогда не знавшему женщины, пришлось бороться с искушением разрушить все, достигнутое за эту ночь. Но за годы служения Богу он привык быть праведником.

– Может статься, – сказал он, возвращаясь на свой стул, – вас спасет крупная взятка. У вас остались деньги?

– Да, – всхлипнула она. – Я закопала три кедровых сундука золотых монет в Лувисьене. Я уже давала деньги представителям власти и предлагала дать еще больше. Трибунал отклонил мою просьбу о помиловании. Я уже не надеюсь сохранить жизнь. Что ж, попытаюсь храбро встретить следующую.