Торжество на час

— Но Кавендиш сказал, что ты даже велел связать Уолси, как опасного преступника.

— Видишь ли, мы, северяне, не отличаемся мягкостью нравов.

— Да, и верностью тоже! — резко бросила Анна, вспомнив о Томасе Уайетте.

Милый Томас! Он боролся за нее до последнего, не побоявшись гнева самого короля.

Стараясь взять себя в руки, она села в кресло и стала расспрашивать Гарри о его делах.

— Ты, конечно, слышала, что моя жена оставила меня и вернулась к отцу, — вяло проговорил он. — Но кончилось тем, что мне пришлось забрать ее обратно. Старик Шрузбери настоял на этом. И потом, мне нужен наследник. Должен же я оставить кому-то Врессел.

— Ты все готов принести в жертву ради Врессела, даже любимую женщину, ведь так? — тихо сказала Анна, вспомнив, что они расстались после того, как отец Перси пригрозил лишить его права наследования.

Но он, казалось, не заметил ее желания уколоть его.

— Женщины не занимают в моей жизни большого места с тех пор, как нас с тобой разлучили, — произнес он бесцветным голосом.

— Потому, что ты до сих пор любишь меня, или причиной этому — болезнь? — спросила она так же равнодушно.

— Наверное, я болен и душой, и телом. Я тоже много страдал, — ответил он.

Анна подошла к нему, положила руки на плечи и посмотрела ему в глаза.

— Любимый мой, мне очень жаль, — прошептала она.

Он не понял, жалко ли ей, что он болен или что не сбылись ее ожидания. Знал он только, что не было в его жизни женщины более желанной, чем она, и что никогда он не переставал любить ее. Но что значила вспыхнувшая когда-то и быстро погасшая искра его желания по сравнению с ее сильной и разрушающей, как буря, страстью? Он не оскорбил ее ответным объятием. Он просто нежно поцеловал ее в щеку.

— Ты достойна большой и сильной любви, Нэн, — тихо сказал он.

Итак, в их безрассудной любовной истории была поставлена последняя точка.

Не в состоянии сдержать себя, Анна отчаянно прижалась к нему. А он придерживал ее с дружеской благодарностью, и его сердце билось ровно и спокойно. Затем она резко отпрянула и подтолкнула его к дверям. Они не сказали больше ни слова друг другу.

Анна взглянула на великолепные часы — подарок Генриха. Не прошло и четверти часа, как Перси вошел к ней, и вот его уже нет. Он оставил ее, но остался в ее мыслях. Она старалась проникнуть в его душу, представить всю его жизнь в прошедшие годы.

Гарри насильно заставили жениться, принести любовь в жертву выгоде. Он познал, что может дать человеку настоящая любовь, а зачал сына, проклиная себя и нелюбимую жену. Уединившись в своей мрачной крепости, он стал жить, не зная ни радости, ни веселья. И постепенно затухли чувства, а сила переродилась в грубость и равнодушие. Прекрасный страж границ, верный слуга короля, всегда на своем трудном посту. Лишенный любви, счастья, он не берег своей жизни. И рано состарился: от частых приступов малярии у него тряслись руки, грубая походная пища сделала больным желудок.

Сказать правду, даже в то далекое время Гарри Перси не выделялся одаренностью среди ее друзей. Но он был влюблен, и обостренность чувств делала его восприимчивым, остроумным, самоотверженным. Счастливый брак развил бы, наверное, все его прекрасные качества, но им суждено было погибнуть в убогом сосуществовании с нелюбимой женщиной.

В эти минуты Анна с ясностью поняла, что их безумная влюбленность была не что иное, как сильное и страстное притяжение двух юных тел, и кто знает, будь у них достаточно времени, может быть, они поняли бы, что ничто, кроме этого, не сближает их. И если бы завтра Генрих Тюдор и герцогиня Нортамберлендская вдруг отправились на тот свет, Анна и Гарри Перси все равно никогда уже не бросились бы в объятия друг к другу.

Свое горе она выплакала давно, в Хевере. И теперь, сжимая виски руками, не плакала. Нет, она хоронила на самом дне своей души очередную истину, выстраданную и сполна оплаченную горьким разочарованием: жалеть о том, кто умер — естественно, но плакать о том, кого в действительности никогда не существовало, это значит убивать самого себя. «Глупое сердце, что же ты страдаешь по тому, чего нет?» — насмехалась она сама над собой.

Когда одиночество стало невыносимым, Анна, подхватив свою модную юбку, бросилась в комнаты Кранмера.

Каким бы высоким ни стало его положение, стремление к роскоши, так свойственное покойному кардиналу, никогда не одолевало Кранмера. Его покои имели строгий, аскетический вид.

Анна застала священника за чтением и, прежде чем он успел подняться, опустилась перед ним на колени.

— Это правда, что я стала безжалостной? — всхлипнула она, положив руку поперек книги, которую он читал. — Вы мой духовник, вы должны знать!

— Дай Бог, чтобы это было не так! — легко ответил он, все еще думая о прочитанном. Но, взглянув ей в лицо, он взял ее холодные руки в свои и спросил: — Что случилось, дитя мое?

— Я не убивала Уолси! — рыдала Анна.

— Но никто и не обвиняет вас.

— Обвиняет. Король. Вчера, когда прибыл гонец от Кромвеля… — Слезы не давали ей говорить.

— Но король потерял старого друга. Он удручен. Что бы он ни говорил сейчас, вы не должны принимать это близко к сердцу. Сегодня утром, когда я видел его, он показался мне… — Кранмер, все еще не освоившийся в высшем свете, предпочел не заканчивать начатого предложения и смущенно закашлялся.

Анна резко вскочила и посмотрела ему прямо в глаза.

— Все думают, что я виновата в его смерти, что я безжалостная. Даже мои друзья. Но я только хотела наказать его, унизить, как он сам когда-то унизил человека, которого я любила.

Кранмер учтиво поднялся и аккуратно поставил книгу на полку. Таким образом он выгадал несколько секунд, чтобы собраться с мыслями.

— И все-таки вы желали его падения, не так ли? — мягко спросил он.

— Только потому, что другого выхода уже не было. Я вызывала у него такую ненависть, что не могла позволить, чтобы он оставался рядом с королем. Так получилось. Неужели вы не понимаете, дорогой Кранмер? Или я, или он — так обстояло дело. В самом начале, когда я только кусала его исподтишка, я вовсе не думала сживать старика со света.

Кранмер возвысился, благодаря вошедшим в силу Болейнам. Он никогда не забывал об этом, хотя и не заблуждался относительно нравственного облика этой семьи. Он знал, что Анна может быть льстивой, высокомерной, если надо — очаровательной. Но сейчас перед ним была другая Анна — искренняя, бесхитростная, — какой ее знали только старые друзья. Он смотрел на нее и удивлялся.

— В чем бы вы ни были виновны перед Господом, самообман — не в числе ваших грехов, — пробормотал он.

— Мы с братом одинаково чувствуем, — продолжала она более спокойно, — как будто какая-то сила, пущенная в ход еще в дни нашего счастливого детства, толкает нас все дальше и дальше в сторону от того, что мы всегда любили и ценили. Мы оглядываемся назад и видим, что уже не можем вернуться и не можем остановиться…

— Так всегда бывает, когда главным в человеке становится честолюбие, когда выгода и расчет вытесняют все остальное.

Анна не обиделась. Она с интересом посмотрела на его скромную сутану, красивые руки и бледное лицо, несколько утяжеленное большой челюстью.

— А вы не честолюбивы? Как например кардинал и Кромвель, нет? — простодушно спросила она.

Тонкие жесткие губы священника растянулись в учтивой улыбке.

— Я не раз думал о том, чтобы удалиться в один из наших университетов, где я мог бы посвятить себя науке.

— Значит, в душе вы проклинаете нас?

— Как я могу? Вы были так добры ко мне.

— Это не доброта, — сказала Анна с откровением, граничащим с цинизмом. — Дело в том, что мы просто использовали вас в своих целях.

Кранмер смешно взмахнул руками, останавливая ее.

— По крайней мере, меня жалеть не приходится. Многие завидуют мне. Теперь, когда бедный Уорхем при смерти — упокой его душу, Господи, — мне обещано Кентерберийское епископство.

— И расположение короля.