Обретенное счастье

Прижимая к груди голову бесчувственной подруги, Лиза беспомощно огляделась.

Дорога да лес. Что еще она увидит? Пусто: ни хуторка, ни местечка, ни селения, ни даже убогой корчмы. Где искать, куда бежать, кого просить о помощи?! И как холодно, как же холодно!.. Сейчас бы согреть Августу, горячим напоить, уложить в теплую постель…

– О господи, о Пресвятая Дева, да помогите же хоть кто-нибудь!..

Опустив подругу наземь, Лиза вскочила и принялась рвать на обочине пожелтевшую траву. Не заметив в зарослях небольшую канавку, провалилась в нее, едва не вывихнув ногу. Вновь подступили слезы, но тут же она возблагодарила судьбу хоть за это подспорье и принялась ломать ветки, с которых осенние ветры сорвали уже почти всю листву, и устилать дно канавы. Земля была сыроватая, но на дне не хлюпало, спасибо и на том. Набросала на ветки палого листа, травы, что посуше, потом с величайшим трудом перетащила на это убогое ложе Августу и засыпала ее по самую шею травой да листьями. Лиза смутно припомнила рассказы цыганки Татьяны, которая выхаживала ее в избушке на берегу Волги, как та оборачивала тело больной сухими листьями, вытягивающими жар, и решилась последовать сему примеру. Наверняка надлежало прикладывать листья прямо к коже, но она побоялась раздеть Августу в такую стынь! Уповала лишь на то, что пылающее тело согреет, высушит траву и лист, а те согреют потом ее же. Может быть, полегчает чуточку, чтобы хоть очнулась да собралась с силами подняться, дойти до какого-нибудь жилья…

Августа слабо шевельнула обметанными, сухими губами, и Лиза решилась пройти по канаве дальше, не найдет ли где-нибудь бочажок, чтобы намочить платок и освежить лоб и губы подруги несколькими каплями воды, и вдруг услышала, как Августа невнятно шепчет что-то. Прислушалась, и дыхание перехватило от страха.

Это была песня. Сладкую итальянскую мелодию, разнеживающую сердце, Лиза узнала без труда: частенько слыхивала ее на вилле Роза. Слова, слетавшие с воспаленных уст, не столько разобрала, сколько вспомнила:

– Агостина! – воскликнула Лиза, не в силах больше слушать это, как бы из могилы исходящее, пение, и глаза больной широко раскрылись.

Лиза приободрилась было, наклонилась к ней с улыбкой; тотчас увидела, что смотрится словно в мутное зеркало, так незрячи, так бессмысленны и безжизненны были глаза.

– Я хотела быть русской, чтобы русские меня любили, – жалобно пробормотала Августа и вдруг рванулась, воздев руки, разметав листья и траву, хрипло выкрикнула по-латыни: – Vae victis! [19] – И с тяжелым вздохом рухнула навзничь.

Глаза ее остались открыты. Травинка, упавшая на бледные уста, ни разу больше не шевельнулась.

Долго еще сидела над нею Лиза – без слов, без слез, без мыслей, даже без молитв. Она машинально вертела в руках изумрудный браслет… Никакие дорогие каменья уже не могли вернуть жизнь Августе. Но они могли продлить жизнь ей, Лизе; потому она не вернула браслет подруге, как хотела поступить сначала, а надела его на свое исхудавшее запястье.

Наконец поднялась и, найдя острый сук, принялась отдирать дерн с комьями земли и закладывать канаву, в которой лежала Августа. Она исцарапала руки до крови, ничего не замечая, не чувствуя, пока тяжкий вздох ветра не заставил ее вздрогнуть.

Тучи низко опустились над лесом. В них смешивались, клубились синие, белые тени; и Лизе, глядевшей в небо сухими, суровыми глазами, чудилось, что над нею мечется то сонмище навсегда отторгнутых от земли душ, кое теперь пополнила собою Августа. Но это был только снег, первый снег, который шел все сильнее и сильнее, засыпая эту могилу… эту жизнь, это кипение страстей, величие неосуществленных стремлений… эту канувшую в Лету судьбу.

Наконец-то Лиза смогла заплакать; и рыдания ее одинокой печали вливались в заунывный стон метели: «Горе побежденным! Горе…»

2. Всего за одну улыбку

– Елизавета… – медленно произнесла императрица. – Знаешь, мне очень нравится это имя. Ты замечала, Катя, что есть имена, носители которых к тому или иному человеку особенно расположены или, напротив, относятся отвратительно? Вот Елизавета. Так звали мою дорогую воспитательницу, Елизавету Кардель. От нее я знала только самое лучшее отношение. Она была образцом добродетели и благоразумия, имела возвышенную душу, острый ум и превосходное сердце. Или покойная государыня Елизавета Петровна: всякое меж нами бывало, но дурное не вспоминается, понимаю лишь, что, когда б не ее великодушие, не быть мне в России, не быть на троне…

«И это называется «быть на троне»?» – подумала Дашкова, прекрасно знавшая, сколь неопределенно положение Екатерины при Петре III, как третирует он свою супругу. Но вслух сказала иное:

– И вы предполагаете, ваше величество, что сия Елизавета тоже будет к вам непременно расположена?

Екатерина пожала плечами и продолжала:

– Или взять мужские имена. Петр! Петр Шувалов, неприятель мой, или горячо любимый муж… – Она невесело усмехнулась. – А вот…

– А вот имя Григорий! – с улыбкой подхватила Дашкова, намекая, разумеется, на Григория Орлова. – Оно к вам чрезвычайно благожелательно, не правда ли?

И обе рассмеялись – тихонько, будто заговорщицы. Но тут послышался странный грохот, словно с большой высоты упало и разбилось что-то тяжелое; затем раздалась грубая брань, звучно произносимая молодым мужским голосом.

Собеседницы мгновение смотрели друг на друга непонимающе, потом Дашкова проворно подхватилась и прошмыгнула к двери. Через малое время воротилась, помирая со смеху.

– Несли мраморную плиту, да и уронили! Вдребезги, на мелкие кусочки разбилась! Один обломок просвистел через весь коридор, наподобие стрелы, и вонзился в шею графу Строилову. Отсель и шум, и ругань.

– Валерьяну Строилову? – изумилась Екатерина. – А он-то каким боком здесь? Строителем сделаться решил, чтоб фамилию оправдать?

– Дорогу указывал, куда нести, – сухо сказала Дашкова, увидев, что на лице императрицы нет и следа сочувствия к раненому, и подстраиваясь под ее настроение.

Впрочем, отнюдь не безразличие, а злорадство сверкнуло в глазах Екатерины. Пуще всего не терпела она в людях глупой беспардонности, а этим-то как раз и грешил Строилов…

– Куда ж волокли сию плиту? – поинтересовалась Екатерина.

Но тут Дашкова поскучнела и неохотно ответила: мол, в комнату Елизаветы Романовны.

Императрица поджала губы. Елизавета Воронцова была родною сестрою Екатерины Дашковой, но, в отличие от той, никакой приязни к государыне не питала, а числилась вполне официально любовницей Петра III, недавно получившей, кстати сказать, высшую русскую государственную награду для особы женского пола – орден Святой Екатерины. В недавно построенном Зимнем дворце после переезда туда царской семьи еще продолжалась внутренняя отделка: поправляли потолки и крышу, в которой вдруг обнаружилась течь; отделывали мрамором стены аванзалы и античной комнаты; строили манеж и над ним наводили висячий сад. С особенным тщанием украшали комнату камер-фрейлины Елизаветы Воронцовой, расписывали потолочный плафон, стены…

– Да, – проронила Екатерина, – вот, кстати, Елизавета, которую отнюдь не назовешь моей благожелательницей. – Но, увидев, как исказилось лицо княгини Дашковой, которая весьма болезненно переживала то, что она называла позором сестры, поспешила пояснить: – Я к тому, что все это полная чепуха – насчет имен. Петр Великий вон тоже Петр, но он мне – образец для подражания, жизнь его – лучший советчик. В одном я уверена доподлинно: с той Елизаветою, у которой мы с тобой вчера побывали, надобно что-то делать. Господь с ним, с ее благожелательством, – не натворила бы вреда!