Обретенное счастье

– А я, – словно ребенок, который не выносит, когда в его присутствии хвалят другого, ревниво подхватил тот, кому теперь принадлежала Россия, – а я уже успел издать манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», сыскавший всеобщее расположение и одобрение прежде всего потому, что раньше дворяне должны были состоять на военной или гражданской службе. И это считалось смыслом их существования; теперь же они получили право по желанию поступать на службу и в любое время выходить в отставку…

Он не договорил. Узница вдруг простерла к нему руки движением столь отчаянным, что Петр, смешавшись, кашлянул.

– Христа ради, – умоляюще проговорила она, – о чем это вы все говорите? Я не понимаю!

Петр в растерянности оглянулся на своего секретаря. Тот прикрыл глаза, выразив на лице величайшую покорность воле всевышнего, но не сказал ни слова.

– Ваша матушка скончалась, – нетерпеливо проговорил Петр. – Теперь я государь. Ясно вам?

– Умерла?! Так он был прав?.. – невнятно пробормотала узница. – Но как же… она? Как же я?! – И повалилась на постель без чувств.

Император и его секретарь растерянно глядели то друг на друга, то на беспомощно поникшую женскую фигуру.

– Вот те на, – пробормотал наконец Петр. – Не приказать ли воды принести?

Волков вздохнул и присел на краешек кровати, с удовольствием вытянув ноги.

– Ничего, государь. Подождем покуда. Дамские обмороки – это, знаете… – Он многозначительно прищелкнул пальцами.

Петр нерешительно улыбнулся в ответ.

– Напрасно я сам сюда пришел. Екатерина тут разобралась бы несравненно лучше. Не зря я ее называю госпожою разумных советов.

– Не уверен, – сухо возразил Волков. – В делах необоснованных претензий на престол надлежит разбираться самому самодержцу, а не его жене, какова бы разумна она бы ни была.

– Ну да, жена, – пробурчал император тоном капризного ребенка. – Екатерина сказывала, что еще в детстве какая-то гадалка посулила ей обладание тремя коронами; вот она по сю пору и лелеет свои честолюбивые замыслы, старается к их осуществлению, а я, супруг, ей не помеха, не утеха, не государь, не любовник… Она меня пугает, как вся эта непонятная страна!

Он осмотрелся настороженно, словно в углах этой теснейшей в мире камеры таились все призраки преисподней, и вдруг застонал, мученически заведя глаза:

– И здесь они! И здесь!..

Волков проследил его взгляд и опустил голову, пряча улыбку, ибо взор, который император устремил на образок Николая Чудотворца, мог быть сравним лишь со взглядом царя Ирода на Иоанна Крестителя.

– Полно, государь, – пробормотал Волков. – Хоть одна иконка должна быть в тюремной камере! Мы же печемся не токмо лишь о наказании преступников, но и о спасении их душ.

– Ну одна – пусть, – с трудом успокаивался Петр. – Но как вспомню, сколько их в церквях! Это злоупотребление, это расточительство, эта варварская пышность! Я издам указ, чтобы все образа, за исключением двух – Спасителя и Божьей Матери, были уничтожены. Велю также, чтобы русское духовенство бросило носить бороды и долгополое платье и впредь одевалось так, как одеваются протестантские пасторы.

– Этак вы скоро прослывете неприятелем веры российской, врагов наживете! – усмехнулся Волков.

– Если бы русские хотели мне зла, они давно бы это сделали, – отмахнулся Петр. – Да и разве я враг веры их? Я веротерпивец, не в пример покойной тетушке! То обедаю в обществе членов святейшего Синода, то навещаю католическую церковь францисканцев, то завтракаю у пасторов и подписываю план их новой церкви. И раскольников притеснять я бы воспретил!

Волков покорно кивнул. Подобное он уже не раз слышал, но привычно изображал на лице вежливый интерес, думая в эту минуту о чем угодно, только не о церковных реформах. Пожалуй, его равнодушия поубавилось бы, знай он, что у императора есть гораздо более внимательный слушатель… вернее, слушательница…

Узница вовсе не лишилась чувств. И не такое в жизни испытывать приходилось, чтобы хлопнуться в обморок от вести, которую давным-давно знала. Точнее, догадывалась, что сие вот-вот должно свершиться.

Еще когда ее задержали на заставе при въезде в Санкт-Петербург, заподозрила неладное. А как подумаешь, что всего этого можно было избежать, назовись она не тем именем, кое значилось в документах! На добывание этих документов было затрачено столько сил в Риме, а здесь их никто не спрашивал. Квартальный отставной прапорщик, сидевший в караульне в худом колпаке и затасканном халате, из-под которого выглядывал красный, изрядно потертый военный кафтан, лениво спросил, кто едет, и проглотил бы любую ложь; при имени же княгини Дараган сонливость его как рукою сняло. Он вскочил и, испуганно оглядываясь на путешественницу, трусцой выбежал в сени, откуда воротился с двумя гренадерами и сержантом, велевшим ей идти в сани. И у нее, глупой, неразумной, еще мелькнула тщеславная мысль, что это, наверное, эскорт, определенный ей волею императрицы!

Один из гренадеров небрежно смахнул с козел кучера и занял его место, не обращая никакого внимания на отчаянные вопли поляка, который лишился всего своего имущества. Сержант и второй гренадер бдительно уселись обочь путешественницы. Какая-то шатающаяся фигура (небось страж заставы, бывший не очень трезвым) откинула рогатку, стоявшую на полуотломанном колесе. Кони понеслись… Вскоре они приехали прямыми, четкими, короткими улицами к Мойке; там пересели в ожидающую шлюпку. Едва поместились, сержант велел лодочнику: «Отваливай!» Мойкою выбравшись на Неву, шлюпка начала держать к зыбкому силуэту крепости и пристала к Невским воротам. И тут наконец-то путешественница поняла, что не эскорт сопровождал ее, а конвой. И всем ее честолюбивым замыслам пришел конец.

Это двухмесячное заключение в темной и тесной каморке было самым лучшим лекарством для ее неутоленного тщеславия! Сейчас ей уже не хотелось ничего: ни трона, ни богатства, ни почестей, ни исполнения грандиозных планов, ни даже счастья и любви, а только свободы… Только воли быть самой собою. Воли идти куда идется, делать что хочется. Однако необдуманные слова нового императора (он был так порывист, что казался способен на принятие самых важных решений под влиянием мгновения или случайной мысли), назвавшего ту, кого он видел впервые в жизни, кузиною и заявившего, что верит ей безусловно, возродили в ее душе некоторую надежду – совсем робкую; и ей теперь надо было собраться с мыслями, немного освоиться с этим крохотным огонечком в окружающей тьме… Ей нужно было время, потому она и разыграла сей обморок.

И вот теперь, лежа в неудобной, безвольной позе, уткнувшись лицом в твердую, плоскую подушку, она слушала разговор людей, в руках которых находилась вся ее жизнь или то, что от нее осталось, и думала, что, наверное, прав был человек, называвший себя мессиром Ордена и уверявший, будто правление сего государя долго не продлится. Что же, предсказание о смерти Елизаветы Петровны уже сбылось, почему бы не сбыться и этому пророчеству? В Петре явственно проглядывало что-то запоздало-детское. Эти непоседливость, робость, беспечность, нескромность, неумение увидеть в поведении человека больше, чем он говорит и желает показать, были странны у взрослого – у монарха! И даже то, что могло насторожить, – полное отсутствие приверженности православию – постепенно стало казаться ей не установкою Ордена, а неразборчивостью существа, которое само себя не понимает, бога в себе не видит и места себе найти не может.

«Ум его непроницателен, а стало быть, его возможно провести», – подумала узница и решила, что пора вернуться к жизни. Тем паче что гости начали уже проявлять явное нетерпение: Волков даже приоткрыл дверь и велел капралу, стоявшему навытяжку, кликнуть надзирателя с водою.

Узница услыхала шаркающие шаги, звон ключей, знакомое ворчание и открыла глаза как раз в тот миг, когда в камеру вошел человек вида самого ужасного и отталкивающего, истинного душегубца, ибо голова его была обернута белою окровавленною тряпкою. И, несмотря на напряженность и даже опасность своего положения, она с трудом сдержала смех, заметив, как отшатнулись Петр и его секретарь от сего стража, бывшего на деле добрейшим существом, истинным отцом всем заключенным. А что до окровавленной повязки, то надзиратель вечно маялся головною болью, а потому привязывал себе на лоб клюкву; иного лекарства он не признавал.