Синьора да Винчи

Вдруг раздались оглушительные звуки фанфар, и толпа на площади разом притихла. Точь-в-точь как в день моего прибытия во Флоренцию, глазам моим предстала процессия из родни обручаемых — Медичи и Пацци. Все они с великой помпой прошествовали к пышно убранной палатке, сочетавшей два королевских цвета — красный и синий — и расшитой гербами обоих семейств.

Я улыбнулась, глядя на великолепные парадные облачения Лоренцо, Джулиано и Лукреции. Бьянка по-женски сильно проигрывала, унаследовав не миловидные материнские черты, а смуглость и крючковатый нос отца.

Члены семьи Пацци были, на мой взгляд, людьми мало примечательными, невыразительной внешности, не уродами, но и не красавцами. Тем не менее на их лицах было написано такое высокомерие, будто публика, собравшаяся в этот день на площади, дабы упрочить и потешить их показное великолепие, недостойна была даже стирать пыль с их башмаков.

Лоренцо и Джулиано, расцеловав сестру в обе щеки и взяв под руки, подвели ее к жениху, и публика разразилась бравурными восклицаниями. Мы с Леонардо тоже поддались общему радостному настрою, поэтому, когда гул толпы перекрыл знакомый звучный голос, призывающий зрителей к спокойствию, у меня все внутри невольно сжалось. Даже не глядя на сына, я уже знала, что и его захлестнула волна недобрых чувств.

Голос принадлежал его отцу, Пьеро да Винчи. Он появился под пышным праздничным балдахином, где восседали представители двух знатнейших флорентийских кланов, в великолепном одеянии, приличествующем аристократу, но украшенном массивными золотыми цепями — отличительным знаком всех правоведов. Глядя на него, я подумала, что своим преуспеянием Пьеро, несомненно, обязан Пацци, поскольку Лоренцо, из приверженности ко мне и к Леонардо, упорно отказывался прибегать к его юридическим услугам.

Пьеро был в явно приподнятом настроении, поскольку к нему сейчас было приковано внимание всего города. Он выступал от имени благороднейших флорентийских семейств, а чернь на площади раболепно ловила каждое его слово.

— Стоять сегодня здесь перед всеми вами, — начал он, — и удовольствие, и великая честь для меня.

Мое сердце учащенно забилось, и я попеняла бестолковому органу за его непрошеный трепет и перебои. Леонардо взволнованно стиснул мою руку, и я слегка ответила на пожатие, желая таким образом подбодрить сына и утихомирить смущение, закравшееся в его душу.

Неожиданно Пьеро обернулся и кивнул кому-то в углу палатки. К нему робко подошла и встала рядом прелестная молодая женщина с золотистыми локонами, перевитыми жемчужными нитями, в платье, не уступавшем по роскоши наряду самого законника. Все смогли удостовериться, что она в тяжести.

Я вдруг задрожала всем телом. Мне представилось, что я стою с сыном посреди мостовой, а на нас несется запряженная четверкой карета, ноги не слушаются меня, и нет сил увильнуть от опасности.

— Я Пьеро да Винчи. Вот моя супруга Маргарита, а вот, — он бесстыдно осклабился, — наш первенец.

Толпа оценила его признание и одобрительно заулюлюкала. На лице Лоренцо я заметила ухмылку: он знал, что мы придем на площадь.

— Моя семья и я лично, — Пьеро смерил третью по счету супругу корыстолюбивым взглядом, — желаем этой чете всех мыслимых под солнцем благ. Я, нотариус Флорентийской республики, настоящим объявляю помолвку Карло делла Пацци и Бьянки де Медичи состоявшейся, с тем чтобы Церковь впоследствии благословила и освятила их союз.

Я почувствовала, как съежился Леонардо, услышав из уст отца: «Моя семья». Тем самым Пьеро на публике бессовестно исключил единственного сына — уже далеко не безызвестного во Флоренции художника — из числа кровных родственников. Такую несправедливость трудно было снести.

Покончив с формальностями, Пьеро не слишком любезным кивком велел Маргарите ретироваться, и она покорно отступила обратно в глубь палатки. Затем он широко развел руки, Карло и Бьянка подошли и взялись за них с обеих сторон. Пьеро с выражением высочайшей торжественности соединил их длани и провозгласил:

— В глазах закона нашей республики вы отныне обручены!

Жители Флоренции при этих словах возликовали. Леонардо попытался потихоньку улизнуть, но я не собиралась отставать от него и не дала раствориться в толпе. Стараясь не терять из виду его высокую фигуру, я нагнала сына уже у края площади, где давка была поменьше. Он, будто настеганный, торопливо шагал прочь, втянув голову в плечи и опустив глаза. Поравнявшись с ним, я взяла его за локоть и предложила:

— Пойдем домой.

Леонардо молча повиновался и безвольно побрел со мной в аптеку. Едва я отперла входную дверь, сын проскользнул внутрь и начал взбираться по лестнице, перешагивая через две ступеньки. Поднявшись за ним на третий этаж, я увидела, что Леонардо сидит на скамье и смотрит в окно, хотя я не сомневалась, что перед глазами у него была не улица, а темная пропасть отчаяния.

— Милый мой сынок…

— Все потому, что он не удосужился жениться на тебе…

— В его защиту, Леонардо, я могу сказать, что твой отец очень хотел жениться на мне. И неважно то, что произошло потом: мы зачали тебя в любви и страсти. Просто Пьеро оказался слишком мягкотелым и не смог отстоять меня. И тебя.

— Все равно что змея, — с едкой обидой откликнулся Леонардо и зажмурил глаза. — Сегодня мне так и хотелось убить его. Придушить собственными руками.

— Ты, конечно, вправе ненавидеть его, но запомни одну вещь: не лови змею за хвост — укусит, — предостерегла я. — Твой отец нас бросил, мы ему не нужны — его влечет только слава. Думаю, самое благоразумное — не вставать у него на пути. Если ты станешь чинить ему преграды или сердить его, боюсь, он с тобой за это поквитается. Сейчас Пьеро просто не хочет тебя знать, но у него довольно могущества, чтобы навредить тебе.

Леонардо внезапно устремил на меня пытливый взгляд.

— Мама, ты сама женственность, лучшая из матерей, а стала мужчиной? Каково тебе жилось все это время?

Мне пришло на ум, что до сей поры я не слишком ломала над этим голову, поэтому и ответить решила сразу, не углубляясь в лишние размышления.

— Изумительно, в каком отношении ни возьми, — заверила я. — Столько удивительных лет полной свободы!

— А страх разоблачения? — не отступал Леонардо, очевидно не принимая на веру мою беззаботность.

— Понемногу отступил. У меня оказалось больше способностей к лицедейству, чем я сама подозревала. К тому же… — Я смолкла, в душе ужаснувшись мысли, которую собиралась высказать. — Иногда я и вправду чувствую себя мужчиной.

Моего сына трудно было чем-либо огорошить, но на этот раз он даже не нашелся что сказать. Он так озадачился, что изменился в лице, но я больше не прибавила ни слова к своему признанию.

— Может, съедим sfogliatella? — предложила я.

Леонардо вынул из кармана платок с пирожными и выложил их на стол.

— Я принесу вина.

Я поднялась в кухню, а когда вернулась, то увидела, что сын отложил лакомство и устелил весь стол своими рисунками. Я с любопытством двинулась к ним, но Леонардо упреждающе заслонил наброски рукой.

— Здесь… другое, мама. Ты только не пугайся.

— Что значит «не пугайся»? А почему я должна пугаться?

Он отступил в сторону, и я подошла взглянуть на рисунки. Я не сразу поняла, что на них изображено, а когда вникла, то непроизвольно ахнула и закрыла рот ладонью.

Леонардо далеко продвинулся в своих анатомических изысканиях — неизмеримо далеко. Теперь я видела перед собой не рассеченных мелких зверушек и не их внутренности — на синей бумаге искусное сыновнее стило вывело человеческие тела и их отдельные части, полностью препарированные: череп, начисто освобожденный от плоти, или ногу со снятой кожей, с обнаженными мышцами и связками, при взгляде на которую казалось, что она вот-вот задвигается.

Анатомия занимала лишь часть каждого листа: к изображениям вплотную подступали зеркальные каракули Леонардо. Я не могла их разобрать, но и без расспросов знала, что в них мой сын разъясняет темы своих наблюдений и зарисовок.