Петербургский рыцарь

Воевода, поднявшийся, чтобы весело напеть эту польскую балладу, давно известную Флорису и Адриану, снова сел, вполне довольный собой.

— Ну вот, теперь он всю ночь будет терзать наши уши своими дурацкими песенками, — пророкотала его могучая супруга.

— О! Я, кажется, немного пьян, — продолжил по-французски воевода, не обращая внимания на весьма нелюбезное замечание своей дородной половины, — поэтому повторю, чтобы не забыть: моего старого друга зовут господин де Лесток. Он безраздельно предан принцессе. Если кто-нибудь из вас заболеет, уверен, он сможет прийти в посольство, чтобы полечить вас.

— Вы сообщили нам бесспорно ценные сведения, — невозмутимо ответил Адриан, — потому что у нас слабое здоровье, а хороший врач — большая редкость.

Воевода улыбнулся и повернулся к Флорису.

— Странно, господин шевалье, с той самой минуты, как я вас увидел, я пытаюсь вспомнить, кого вы мне напоминаете, но пока безрезультатно.

Адриан побледнел. Он прекрасно понимал, о чем мог начать говорить воевода. Флорис, напротив, был очень удивлен.

— Думаю, господин воевода, что вы ошибаетесь, и я не могу напомнить вам кого-либо, потому что мой отец давно умер, а на мать я совершенно не похож; впрочем, и она, к несчастью, тоже уже умерла.

— Да что вы! Да… и все же странно, но ощущение того, что я вас где-то видел, не покидает меня… ваше имя… фамилия Карамей ничего не говорит мне, но ваши черные кудри, зеленые глаза и высокий рост напоминают мне… Э… да… знаю! О!.. Но нет… это невозможно… кажется, я выпил немного лишнего.

Воевода расхохотался. Адриан облегченно вздохнул; на лбу его блестели капельки пота.

«О, матушка! Какое тяжелое наследство оставили вы своему старшему сыну! Должен ли я когда-нибудь открыть Флорису правду? Господи, что мне делать? Да, я знаю: надо ждать, как будут разворачиваться события, и поступать в зависимости от обстоятельств», — вздохнул он.

— А напоследок, ваша великая светлость, господин граф и господин шевалье, я выпью за то, чтобы счастливая ночь, проведенная под крышей моего замка, скрепила нашу дружбу.

Вряд ли воевода знал, насколько верен был его последний тост. Флорис и Адриан, обменявшись мнениями о прошедшем вечере и пошептавшись с маркизом, постановили, что их миссия началась успешно и они неожиданно приобрели добровольных союзников; затем братья, словно две тени, проскользнули в спальню, где их ожидали Филиппа и Генриетта. Флорис и Адриан боялись встретить кого-нибудь на лестнице, но, к счастью, Федор и Ли Кан вместе с остальной челядью продолжали петь и плясать на кухне. Грегуар нашел соломенный тюфяк и, чувствуя легкое опьянение, проворчал:

— В моем возрасте так много веселиться вредно.

Девушки приоткрыли дверь своей спальни и смирно ожидали наших героев, каждая на своей кровати. Молодые люди быстро заняли свои места: Флорис сел рядом с Филиппой, а Адриан прошел к Генриетте за скромную занавеску, разделявшую кровати девушек.

— Флорис, хорошенький мой французик, обними меня… люби меня, — шептала Филиппа.

Флорис не заставил себя упрашивать и прижал девушку к груди, пытаясь в то же время одной рукой расшнуровать ее корсаж. Затем он аккуратно опустил Филиппу на кровать. Однако молодому человеку было не по себе. В ушах его эхом отдавался громкий шорох шелков, сминаемых нетерпеливой рукой Адриана, сменившийся вскоре частыми вздохами. Подняв голову, Флорис увидел, как дрожащий свет ночника отбрасывает на потолок тень его брата, склонившегося над Генриеттой. Странно, но во время ужина он чувствовал себя с Филиппой гораздо более уединенно. Впервые Флорис переживал подобного рода приключение вместе с братом. До сих пор их любовные похождения, хотя и одновременные, завершались тем не менее вдали друг от друга, а не разделенные лишь жалкой тряпкой. Флорис поднял голову и увидел собственную тень, нависшую над тенью девушки и смешавшуюся с темным силуэтом другой пары. Внезапно эта картина привлекла его внимание; он подумал, что его брат проделывал те же самые движения и говорил те же самые слова, что и он; от этой мысли он пришел в еще большее возбуждение, к которому, однако, примешивалось какое-то грустное чувство. Надо признать, что Флорис выпил гораздо больше, чем ему казалось: тени над его головой кружились, принимая нескромные позы, и зрелище это захватило его целиком. Время от времени перегородка дрожала от того, что кто-то задевал ее рукой или ногой. На пол летели сапоги, шелковые юбки, чулки и маленькие меховые туфельки — излюбленная обувь местных барышень. Флорис, возбужденный до крайности, целовал и покусывал кончики розовых грудей девицы, с готовностью отвечавшей на все его ласки. Ее бурный темперамент еще больше распалял желание молодого человека, быстро заметившего, что девушка также в растерянности смотрит на тени; его забавляло, что она хотела казаться гораздо более опытной, нежели была на самом деле. Флорис спрашивал себя, постоянно ли обе девицы зазывают гостей к себе в комнату. Филиппа высвободила руку и принялась расстегивать камзол Флориса; словно отвечая на его вопрос, она прошептала:

— Знаешь, Флорис, я и Генриетта делаем это в первый раз: когда мы вас увидели, то решили, что сам Господь послал вас.

Флорис же подумал, что вряд ли Господь стал бы способствовать людям в подобного рода делах.

— Мы хотели, чтобы первыми у нас были французы, настоящие французы, понимаешь, Флорис? Нет, ты не можешь понять, что значит для нас Фракция. Здесь, на окраине Польши, мы всегда мечтали о Париже, о молодых французах — и вот явились вы! Ах, как ты прекрасен, Флорис… Флорис… любовь моя… я твоя… возьми меня…

Странно, но Флорис почувствовал, что пылкая любовь юной польки к Франции взволновала его. Волна неописуемой гордости поднялась в его душе.

— Наш отец отдаст меня какому-нибудь польскому старосте, но прежде чем я стану его женой, я буду твоей, Флорис, и это будет моей местью гадкому грубому мужу.

Флорису хотелось плакать, к горлу подступил огромный ком. Он вновь склонился к Филиппе, готовый сделать то, что должен был сделать в подобных обстоятельствах французский рыцарь. Чувствуя себя гораздо старше Филиппы, в эту минуту показавшейся ему и вовсе маленькой девочкой, он прошептал:

— Не бойся, Филиппа, не бойся, я буду любить тебя ласково и нежно. Ты так прекрасна и так беззащитна.

Флорис еще раз бросил взгляд на тени на потолке, однако на этот раз ему стало немного стыдно за то возбуждение и нездоровое удовольствие, которое доставляло ему их созерцание. Он склонился над Филиппой и не без усилий освободил ее от большей части тяжелых юбок. На пол полетел каркас из ивовых прутьев. Вскоре на Филиппе осталась только тонкая батистовая рубашка. Флорис ласкал ее нежные бедра. Девушка испускала страстные вздохи и тихонько вскрикивала, чем еще больше возбуждала его. Из-за перегородки до Флориса долетали звуки поцелуев и нежный, страстный шепот. Адриан, которому Генриетта, по примеру Филиппы, призналась в столь же пылкой страсти к Франции, изо всех сил старался доказать свою любовь к Польше. Флорис почувствовал, что напряжение девушки достигло своего крайнего предела. Он несколько раз жадно и сладострастно поцеловал ее в губы, затем, сбросив с себя остатки одежды, легко лег сверху и, начав целовать ее грудь, стал постепенно опускаться вниз, к заветному треугольнику, темневшему среди кружев. Внезапно Флорис почувствовал, как комната зашаталась, он дернулся и упал на спину: на лице его блуждала блаженная улыбка. Удивленная Филиппа склонилась над ним. За ширмой Генриетта трясла Адриана, также распростершегося рядом с ней.

Девятнадцать тостов ковенского воеводы спасли девственность его дочерей. Флорис и Адриан, мертвецки пьяные, спали безмятежным сном, забыв о том, что на карту поставлена честь Франции.

Тем временем маркиз Жоашен Тротти де Ла Шетарди громко храпел, счастливый тем, что такая огромная кровать досталась ему одному. По крайней мере, ему так показалось, однако Жорж-Альбер счел, что его светлость чрезвычайный посол занимает слишком много места, поэтому он без всякого стеснения устроился рядом с маркизом и, засыпая, мечтал о том, как постепенно заберется в его жаркие объятья.