Земля надежды

Джон вскрикнул и сразу же посмотрел на лес, туда, где деревья густо толпились на краю его расчищенного участка. Ничего не двигалось. Не мелькнула, исчезая из виду, юбочка из оленьей шкуры, не сверкнули темные, намазанные маслом волосы.

— Сакаханна? — позвал он.

Голос его оказался совсем тихим, Джон столько недель говорил только шепотом, что теперь ему показалось, что он забыл, как выкрикнуть ее имя. Он попробовал еще раз:

— Сакаханна?

Ответа не было. Пронзительно закричала сойка, захлопал крыльями лесной голубь, слетая с ветки, но больше звуков не было.

Джон нагнулся и поднял корзинку. Конечно, это был ее подарок, она видела, что дверь закрыта, она догадалась, как унизила его эта страна. Он занес корзинку внутрь и поставил рядом с очагом. Потом, почувствовав, что при виде яиц снова зажглось желание поесть, быстро сбегал к реке и набрал полный котелок воды.

Джон поставил яйца вариться, но не стал дожидаться, пока они сварятся, и решил попробовать остальную еду. Пока яйца кипели в котелке, он разломал хлеб и съел его, потом расколол орехи на каменной плите под очагом и съел вкусные ядрышки.

Рот заполнился слюной, вкус пищи, отличный от каши, приготовленной из кукурузной муки, был таким непривычным и желанным, что уголки рта вдруг резко заболели, как будто он откусил лимон. Это было страстное желание поесть, ощутить новый вкус. Когда яйца сварились, Джон срезал верхушки и так спешил, что обжег рот. Он съел белки и большими, жадными глотками высосал желтки. У желтков был вкус крови, Джон чувствовал, как их сила перешла в него и снова сделала его цельным человеком, храбрым, предприимчивым, снова сделала настоящего первопроходца из того, кто всего лишь несколько минут тому назад был просто потерянным мальчиком.

— Ей-богу, как же я проголодался! — сказал он.

Он взял последний кусочек хлеба и доел его, наслаждаясь слегка сладковатым вкусом и бледно-желтым цветом.

Потом взял горсть сухофруктов и запихал в рот. Рот сразу же наполнился пикантным вкусом, таким же сильным, как вкус шербета, и таким же острым, как вкус красной смородины. Этот фрукт был ему неизвестен, он был сморщенный, как изюминки, но вкус острый, как кислая слива-ренклод. Джон держал вкусную массу во рту и сосал, сосал ее, и острота со сладостью изливались из сморщенных шкурок прямо ему в горло.

Он сидел как завороженный, сжав губы, чтобы не потерять вкуса. И ничто в мире не могло быть лучше этого момента, когда он наконец поел после месяцев голодания.

Когда он закончил, осталось только несколько сухофруктов. Все остальное он съел. «Нужно было хоть что-то оставить, — с раскаянием подумал Джон. — Сожрал все, как дикарь, и ничего не оставил на обед».

Но он тут же понял, что не смог бы остановиться, даже если бы захотел. У него просто не хватило бы силы воли перестать есть, да он и не смог бы держаться, если бы еда не придала сил.

— А теперь пойду проверю ловушку, потом расчищу хотя бы небольшой участок и посажу семена, — решительно сказал он. — Слава богу, теперь у меня на это сил хватит.

Сначала он подбросил в огонь разломанные ветки, вспомнив мудрый совет постоянно поддерживать огонь в очаге. Потом вышел из домика и оставил дверь открытой, чтобы прохладный чистый ветерок продул помещение и выдул вонь от того, что жил он, как собака, и спал, как собака. И никогда ничего не убирал, да и сам не мылся.

Джон спустился к реке, снял рубаху и штаны, положил их в воду, прижал камнями, а сам зашел в ледяную воду и вымылся. Когда он, дрожа от холода, вышел на берег, то вытащил из воды одежду и прополоскал ее, пока рубаха не приобрела ровный серый оттенок вместо грязи и пятен. Потом он выжал одежки, стараясь беречь раненую руку, и хорошенько встряхнул. А потом босиком рысью рванул к дому. Огонь пылал. Джон перевернул котелок и пристроил пару веток так, чтобы можно было развесить перед огнем мокрую одежду. Потом он снова вышел на двор с голым задом, накинув для тепла куртку, и начал ломать хворост.

Наломав достаточно веток, он сложил их в аккуратную поленницу и вернулся в дом, чтобы взять лопату и мотыгу. На мгновение он приостановился, глядя на свою землю, свою целинную землю. Ощущение того, что лес надвигается, отвоевывая пространство назад, не было иллюзией, порожденной голодным воображением. Длинные побеги вьющихся растений ползли, как змеи, через расчищенный участок, пятна сорняков испещряли чистую землю, как зеленая чума. Ничто не могло остановить этот процесс регенерации. Повалив деревья, Джон тем самым расчистил путь для низкорастущих растений, и они теперь колонизировали просеку.

Джон на глазок наметил линию, параллельную с фасадом дома, и остановился перед входной дверью. Здесь будет огород, а на грядке, вперемежку со съедобными растениями, будет расти молодой табак. Салаты вырастут быстро, а еще у него были семена картофеля, репы, моркови, лука-порея и гороха.

Другие плантаторы, выше и ниже по реке, у которых кое-где работали рабы, а кое-где — наемные рабочие, иногда рисковали и сажали только табак. Они полагали, что с прибыли, полученной за один только урожай, они смогут купить все, что им надо, — и еду, и строительные материалы, и одежду.

Большинство таких колонистов вымерли в первые же годы, или же выпрашивали еду у индейцев, причем называли это торговлей, или же босиком шли в город и там просили милостыню. Но если табак рос хорошо и цены на него начинали расти, для некоторых из них риск оправдался.

Джон вспомнил небольшие огородики, о которых ему рассказывала мать. Она говорила, что в Меофаме у каждого дома, пусть даже самого маленького, всегда был такой огородик, на котором выращивали достаточно съестных припасов, чтобы спастись от самого страшного зимнего голода. Джон осознал, что он опустился до уровня, вспоминая который его родители поздравляли себя — для них он уже остался позади. Но потом он взбодрился, подумав, что, может быть, для него это будет отправным пунктом, таким же началом, каким для его родителей был Меофам.

Он поднял мотыгу и вонзил ее в землю. Она сразу же наткнулась на какой-то корень, а он почувствовал острую боль и понял, что молодая кожица, которой затянулась рана на ладони, лопнула, и из ранки сочится жидкость. Он поднес руку к глазам и со страхом посмотрел на ладонь. Кожа выглядела омертвелой и белой, она отслоилась от раны, и оттуда текла даже не кровь, а чистая жидкость.

Боль была такой сильной, что в голове зазвенело. Он медленно согнулся, взял топор и лопату, сунул их под мышку и отнес обратно в дом. Он не мог копать одной рукой. Его саду придется подождать.

Внутри Джон взял полоску полотна, которой когда-то предназначалось быть белым галстуком, на случай, если его пригласят в изысканное общество. Он обернул тряпицу вокруг руки, стараясь остановить текущую жидкость. Под импровизированным бинтом все снова заболело, когда он почувствовал, что ткань прилипла к ране.

— Все дело в том, — тихо объяснил он пустой комнате, — что я не знаю, как правильно надо лечить.

Джон подумал, что надо подождать, пока высохнут рубаха и штаны, и пойти, хотя это будет долгой прогулкой, на плантацию к Хобертам, может, Сара сможет что-нибудь сделать с его страшным ожогом.

— Может, у нее найдется какая-нибудь подходящая мазь, — сказал Джон. — И я останусь у них переночевать, и мы поговорим. И у них будет хлеб.

Прекрасное утреннее настроение исчезло. Он потрогал, не высохла ли рубаха, торопясь побыстрее отправиться в путь. Рубаха была сухая и приятно пахла, но штаны из толстой домотканой ткани были все еще влажные. Джон как раз подумал, что можно надеть их, пока они мокрые, но тут внезапный приступ боли ударил его прямо в живот.

Это была еда, еда, которой он второпях набил сжавшийся желудок, еда, слишком питательная для организма, долго жившего на грани истощения.

— О боже! — вскрикнул Джон.

Боль была такой, будто его ударили мечом в сердце.

Он скорчился и, согнувшись вдвое, рванулся к двери. Он едва успел выскочить из дома, как его тут же пронесло. Он почувствовал, как сила, обретенная утром, взорвалась внутри и вытекла наружу. Он прислонился к дверному проему, обессиленный болью, и почувствовал, как под ударами спазмов, скручивавших его желудок чудовищными челюстями, слабеют руки.