Земля надежды

Когда он проснулся, шел дождь.

Джон отложил накидку в сторону и поставил котелок нагреваться рядом с огнем. Он помешал кашу, но когда начал есть, обнаружил, что совсем нет аппетита. От голода он перешел к безразличию. Он знал, что должен поесть. Но серая каша, перемешанная с остатками золы, была во рту абсолютно безвкусной. Он заставил себя проглотить пять ложек, потом снова поставил котелок на огонь, чтобы каша оставалась теплой. Если он не обнаружит в ловушке рыбу и не сможет подстрелить кого-то, тогда на обед снова будет каша.

Дров рядом с очагом оставалось немного. Джон вышел наружу. Поленница тоже была низкой и сырой от дождя. Джон, чтобы подсушить, перетаскал в дом почти все дрова. Он попытался взять топор, чтобы пойти и нарубить еще дров, но боль в обожженной руке заставила его вскрикнуть. Он не мог пользоваться топором, пока не заживет рука. Придется ему собирать хворост, ломать ветки, которые сможет. Или жечь длинные сучья от одного конца к другому, подпихивая их к середине пламени по мере сгорания.

Оставив накидку сушиться, он, склонив голову, вышел наружу, в дождь, одетый только в домотканую куртку. Несколько дней тому назад, когда он выходил с ружьем поохотиться, он видел упавшее дерево, похожее на дуб. Туда он и потащился.

Добравшись до дерева, он увидел, что несколько веток действительно отломились от основного ствола. Вот такую древесину он и мог собрать. Пользуясь только левой рукой, он оттащил ветку от поваленного дерева и зажал ее под мышкой. Дотащить ее до дома оказалось нелегкой задачей. Она цеплялась за кусты, стукалась о деревья, путалась в лианах. Снова и снова Джону приходилось останавливаться, возвращаться и высвобождать ее. Лес на участке Джона был густой, почти непроходимый. Все утро ушло на то, чтобы пройти с будущими дровами милю до дома, и еще час на то, чтобы разломать добычу на поленья для очага, и только после этого он занес их в дом сушиться.

Он промок до костей и под дождем, и от пота. Все тело ныло от усталости. Ожог на руке сочился какой-то жидкостью. Джон смотрел на ожог со страхом. Если рана загноится, придется добираться до Джеймстауна и там довериться какому-нибудь цирюльнику-хирургу.

Джон боялся потерять руку, боялся путешествия до Джеймстауна в долбленом каноэ, всего с одной рукой, но точно так же он боялся оставаться один, если вдруг заболеет. Он слизнул капли пота с верхней губы и узнал запах собственного страха.

Джон повернулся к огню, решив думать о чем-нибудь другом. Огонь горел хорошо, и в комнате было тепло. Джон посмотрел наружу через открытое окно и щели в стенах. Лес, казалось, придвинулся чуточку ближе, продвинулся вперед за пеленой дождя, чуть теснее окружил одинокий домик.

— Пусть он меня не трогает, — шептал Джон, понимая, что ведет себя нелепо. — Не хочу, проделав весь этот путь, приложив столько усилий, чтобы все здесь снова заросло лесом, будто я всего лишь тушка дохлой собаки.

Кроме вчерашней каши, есть было нечего. Джон даже не озаботился разогреть ее. Теплая или холодная — она была одинаково противна. Он взял ложку и заставил себя проглотить четыре ложки каши и запить их водой. Он знал, что ему нужно выйти в лес с ружьем и подстрелить голубя или белку, все, что удастся, чтобы поесть мяса. Но дождь был таким угрожающим, а темнеющее небо намеревалось разразиться грозой. Мысли о том, что нужно выйти и оказаться там, посреди всей этой мощной зеленой жизни, где дождь вливал еще больше жизненной энергии в жаждущую землю, а он сам был единственным созданием, съеживающимся и слабеющим с каждым днем, вызвала у Джона чувство глубокого беспомощного ужаса.

— Буду спать, пока идет дождь, — сказал он, пытаясь успокоить себя. — Выйду с ружьем в сумерках. Как раз подходящее время.

Он снял мокрую куртку, влажные штаны и расстелил их на просушку. Потом подпихнул одну из больших веток в середину очага, завернулся в свою теплую накидку и заснул.

Джону показалось, что он спал не больше минуты, и он вздрогнул от ужаса, когда, проснувшись, вдруг понял, что уже стемнело. Он не мог различить даже окно. Весь дом был погружен во тьму. Мерцали только угольки, ветка дерева прогорела и выпала из очага.

Сначала он подумал, что налетела ужасная буря, затмившая небо. Но потом услышал молчание, царившее снаружи. Все, что он мог слышать, был шелест дождя на листьях, внушающий страх, беспощадный, неумолимый стук дождевых капель по свежим листьям.

Джон с трудом поднялся на ноги. Он обнаружил себя полуодетым, в одной лишь рубахе. И вспомнил, что буквально пару минут тому назад снял промокшие штаны и куртку и прилег отдохнуть. Он поднял свою одежду. Все было сухое. Все давным-давно высохло.

— Уже ночь, — вдруг понял Джон. — Я проспал весь день, и сейчас уже ночь.

Он осмотрел комнату, будто в ней что-то могло измениться за долгие часы его очарованного сна. Его вещи, сваленные в кучу, инструменты, которыми он собирался обрабатывать свою новую землю, высохшая одежда — все было на месте. И рядом с ним — сваленные в беспорядке дрова, которые он принес только этим утром.

Он взял пару полешек и подложил их в огонь. Когда они занялись, по стенам запрыгали тени, подмигивая ему. Но окно и щели в стенах выглядели еще темнее и еще более зловеще.

Джон подавил горестное рыдание. Была уже середина ночи, или даже близился рассвет, но он не мог снова лечь и заснуть. Все его чувства были настороже, ему казалось, что он окружен опасностями. По его ощущениям, сейчас был день, даже самое начало дня, ему необходимо быть снаружи, носить дрова, проверять ловушку для рыбы, охотиться, или, на худой конец, расчищать землю, вскапывать ее, чтобы посадить семена. Но тьма, странная, необъяснимая тьма за стенами дома была непроницаема.

— Придется подождать до рассвета.

Джон старался говорить спокойно, но дрожь в голосе испугала его и заставила замолчать. Вместо этого он попытался думать, стараясь располагать слова в уме так, чтобы они производили впечатление спокойного здравого смысла.

«Будет недурно, если я начну заниматься делами рано утром. Я возьму ружье и застрелю голубя, пока они еще в гнездах. Может, даже парочку. Тогда посушу немного мяса. А может, даже нескольких голубей добуду, тогда их можно прокоптить в трубе, и у меня всегда будет мясо, чтобы поесть».

Темнота за окном не светлела. Джон уселся перед очагом. Вытянул перед собой ноги и стал смотреть на огонь. Время шло. Джон начал клевать носом, прилег перед огнем и закрыл глаза. На рассвете он проснулся. Воздух в комнате стал свежеть, холод предупредил его, что огонь умирает.

Джон встал и подбросил дров. Потом снова уснул. Проснулся он уже утром. В пустом животе урчало, но Джон не испытывал голода. Он чувствовал усталость, головокружение и слабость.

— Я еще посплю, — сказал он самому себе.

Он посмотрел на окно, закрытое ставней. Рама была очерчена яркой золотой линией света. Бурю унесло ветром, и наступил прекрасный солнечный день.

Джон смотрел на все это без интереса.

— Я устал, — сказал он молчаливой комнате.

И уснул.

Когда он проснулся, день уже был в разгаре. Живот болел от голода, но Джон чувствовал только жажду. В кувшине воды не осталось.

— Придется идти к реке, — с сожалением сказал он сам себе.

Он набросал побольше поленьев на огонь в очаге и посмотрел на забитый золой под как на прожорливого врага.

— Думаю, ничего не случилось бы, если бы я позволил ему погаснуть, — задумчиво сказал он, подвергая сомнению мудрость тех, кто учил его постоянно поддерживать огонь, потому что огонь был светом, и защитником, и спасителем. — Может, днем и необязательно ему гореть. Достаточно будет, если я буду разжигать огонь на ночь.

Он кивнул сам себе, как бы соглашаясь с этим разумным высказыванием, и открыл дверь. И тут он замер на месте.

На пороге стояла маленькая корзиночка, красиво сплетенная из цветных веревочек. В ней лежали три утиных яйца, только что снесенных, еще теплых, ломоть бледно-желтого кукурузного хлеба, горсточка орехов и сушеные фрукты, завернутые в лист.