Святые сердца

Серафина проходит мимо входа в лазарет. Она не видела сестру Зуану с утра, с тех пор как побывала у нее после церкви. Восковую печать надо, конечно, спрятать, но если она поторопится, то успеет навестить Зуану сейчас. А заодно, может статься, и вернуть на полку сироп. Ведь из кельи теперь нельзя будет выходить до последней молитвы.

Войдя, она с удивлением обнаруживает, что сестратравница не только пришла в себя, но и сидит в постели, тяжело привалившись головой к стене. С улыбкой, нет, с тихим смехом девушка устремляется к ней.

– Как ты?

Зуана смотрит на нее, точно не понимает.

– Серафина? Я… Что ты тут делаешь?

– Я… Аббатиса распорядилась. Я… Мы боялись за тебя.

– Что случилось? Я что, упала в обморок?

– Помоему, да.

На почти сером лице Зуаны ярко алеют губы. «Знак не божественной любви, но собственных экспериментов», – думает Серафина, поправляя ее покрывало.

Сидение в постели, кажется, отняло у нее все силы.

– Это была кошениль, – говорит Зуана устало.

– Да. Тебя вырвало, пол был залит ею. Мы подумали, что ты истекаешь кровью. Все очень волновались. Жар у тебя был страшный.

Зуана качает головой.

– Я… помню, как выпила ее, а потом почувствовала себя очень плохо.

Серафина колеблется, потом нерешительно протягивает руку и кладет ее Зуане на лоб, сначала тыльной стороной, затем ладонью, как та делала при ней с пациентами.

– О! – восклицает Серафина, отнимая руку, потом щупает снова, точно не верит. – Да ты холодная! Лихорадка прошла.

Зуана хмурится, трогает свой лоб, затем находит на руке пульс и на несколько секунд застывает.

– Похоже, так оно и есть.

– Но почему? Вряд ли это от кошенили. Тебя же ею вырвало.

– Ты говорила, что она была на полу. А если судить по запаху, побывала она у меня в желудке?

– Я… ээ… не знаю. Запах был… – пытается вспомнить Серафина. – Вроде мускуса? В чашке немного осталось. Так я и поняла, что это такое.

– Я не все выпила. Падая, я, должно быть, выплюнула то, что не успела проглотить. Ты мне еще чтонибудь давала?

– Нетнет… Только приложила ко лбу мяту с уксусом. Я боялась давать тебе чтонибудь, вдруг бы тебя опять стошнило.

– Который сейчас час?

– Час до последней молитвы.

– А день какой? – спрашивает Зуана нетерпеливо.

– О, пока тот же.

– Значит, шесть часов. Лекарство действует шесть часов. Надо записать, – решает Зуана, пытаясь встать.

– Нет! Ты же еще больна.

– Не настолько, – замечает Зуана, продолжая двигаться.

– Подожди. Я принесу тебе книгу, – произносит Серафина, поднимаясь, но не уходит. – Мне можно войти без тебя в аптеку?

Зуана снова откидывается на стену и слабо улыбается.

– Кажется, ты там и так уже побывала.

– О, только с аб… – Она умолкает. Нет, это не правда. Она пришла туда раньше аббатисы. Но сейчас ей не хочется привлекать к этому внимание.

В аптеке Серафина бросает взгляд на пятно на полу и чувствует – что? – кажется, радость? Да, радость. Сестре Зуане полегчало. Она не умрет. Неужели она и впрямь так о ней беспокоилась? Похоже, в глубине души да.

Но сейчас ей не до того. Она достает из складок платья бутылку с сиропом и быстро отливает немного в приготовленный пустой пузырек, а остальное возвращает на полку. Теперь все сосуды стоят на своих местах. Маковая настойка отсутствовала двадцать четыре часа. Остается надеяться, что ее не успели хватиться. А сейчас надо возвращаться в келью, ведь колокол уже звонит на молитву, и монастырь скоро опустеет.

– Как дела в общине? – спрашивает Зуана, когда она возвращается с книгой. – Что со старшей прислужницей?

– У нее сильный жар. Я дала ей немного коньяка с базиликом недавно.

– Ты?

– Я же тебе говорила. Мне было дано распоряжение помогать. Сестранаставница сказала, что мне это полезно.

Зуана глядит на нее во все глаза.

– Даа… из тебя еще выйдет сестратравница.

Но Серафина так погрязла в обмане, что комплимент уже не радует ее.

– СантаКатерина не нуждается в другой целительнице, – спокойно отвечает она. – У нее есть ты, – произносит Серафина, чувствуя, как восковая подушка все больше нагревается у нее на груди, и от страха, что отпечаток может потерять четкость, ей становится еще хуже.

Зуана снова пытается встать с постели.

– Дайка мне книгу. Я сделаю запись, а ты пока приготовишь другой состав.

– Я… Мне надо идти. Колокол звонит.

– Это недолю, всего несколько минут, а я объясню аббатисе, почему ты задержалась. Ну, помоги же мне встать, пока Клеменция не сообразила, что у нее теперь новая компаньонка.

Позже, когда сестра Зуана приходит на общую молитву, слабая, но все же на своих ногах, община в изумлении, ведь все уже слышали, что ее нашли полумертвой на полу аптеки, где она лежала, истекая кровью. Не будь всякие разговоры запрещены, ее наверняка поздравляли бы с выздоровлением, а также удивлялись бы, как при таком бледном лице можно иметь такие пышущие здоровьем губы. А так лишь Федерика смотрит на нее с некоторым подозрением, но ей уже не терпится приняться за изготовление марципановых фруктов, а потому клубничный цвет мерещится ей везде.

Остальные изливают свою благодарность в словах службы, ибо последний час, который означает конец дня и начало Великого Молчания ночи, начинается с покаяния, но потом движется к радости. Даже сестра Юмилиана кажется спокойной и почти счастливой, а прежде непокорная послушница Серафина, которая, как поговаривают, получила особое распоряжение ухаживать за своей бывшей наставницей, чистейшим голосом возносит начальные слова двадцать девятого псалма: «Ты превратил скорбь в ликование, совлек с меня власяницу и препоясал меня радостью. О, мой Господь, я буду благодарить Тебя вечно». Те сестры – а их не так уж мало, – которых ее внезапное преображение настораживает не меньше, чем раньше раздражаю ее откровенное бунтарство, неожиданно для себя возносят дополнительную благодарность за то, что община обрела свое прежнее равновесие. И что теперь ничего не помешает встретить карнавал со всеми его удовольствиями и развлечениями.

Аббатиса, как всегда, непогрешимая в своей строгости и отказе от фаворитизма, дожидается конца службы, чтобы выразить восхищение сестретравнице, задержавшись рядом с ней и кивком головы приветствуя ее возвращение в общину. Тех, кто оказывается поблизости в момент этой встречи, поражает теплота во взгляде мадонны Чиары, не говоря уже о легчайшем кивке, адресованном ею юной Серафине, которая от неожиданности заливается под вуалью глубочайшим румянцем.

Три часа спустя, когда община погружается в глубокий сон, та же юная послушница выскальзывает из своей кельи, пряча под платьем сверток. Вскоре изумительной красоты мужской тенор, спускающийся по улице к реке, доносится через стену. Он поет о юной любви и о женщине с волосами, словно золото, – стихи Петрарки, положенные на запоминающуюся мелодию. Когда песня заканчивается, ей отвечает другой голос, скорее женский, чем мужской, он держит одну высокую, вибрирующую ноту, пока глухой удар чегото тяжелого о землю по ту сторону стены не прерывает ее.

Через три дня та же процедура повторяется в обратном порядке. В ту ночь Серафине особенно везет. В канун карнавала ночная сестра поменяла время своих обходов, и послушница едва успевает закрыться в своей келье, как в коридоре раздаются ее гулкие шаги.

Полностью одетая, девушка лежит на постели, прижимая тяжелый сверток к бьющемуся сердцу, и слушает, как шаги останавливаются у ее двери, медлят, а потом двигаются дальше. В темноте, когда все снова стихает, она разворачивает пакет и ощупывает два тяжелых, недавно выкованных ключа, обернутых письмом.

Теперь они ничем не могут ей повредить. Она готова. Остается только ждать.

Глава двадцать пятая

Встав на ноги, Зуана менее чем за неделю пресекает дальнейшее распространение болезни. У больных лихорадка постепенно угасает естественным путем (в городе вспышка заболевания уже идет на убыль), а главная прислужница, у которой жар держится дольше, три дня спустя выходит из своей кельи с порозовевшими губами и новыми силами; счастливый исход, поскольку ее визиты в складское помещение становятся еще более частыми.