Преследование

— Тебе ведь известно, что, когда доходит до серьезного дела, я должен повиноваться своей жене?

Саймон не мог удержаться от улыбки. Педжет был не из тех людей, кто повинуется другим, и все же он, похоже, с готовностью позволял своей жене верховодить.

— Так последнее слово всегда остается за графиней?

— Разумеется, — улыбнулся Педжет. — Когда она рада, я тоже рад.

Он совершенно потерял голову от любви, подумал Саймон.

— Значит, если я не смогу вести себя как настоящий работодатель, мне придется заплатить за свое прегрешение — и ты присоединишься к леди Педжет, чтобы взыскать эту плату?

— Я всегда буду на ее стороне. И Амелия — моя свояченица. Не могу сказать, что хорошо ее знаю, и, откровенно говоря, когда-то она меня недолюбливала. Конечно, когда я впервые встретил Джулианну, я питал по отношению к ней не самые добропорядочные чувства. Но это уже в прошлом. — Он вздохнул, но тут же улыбнулся.

Саймон был заинтригован, но предпочел заверить:

— Мои намерения никогда не были недозволенными. Мое уважение к Амелии даже сильнее моего восхищения ею.

Улыбка сбежала с лица Доминика.

— Ты говоришь так, будто влюбился без памяти.

И тут Саймон почувствовал, что снова вспыхнул до корней волос.

— Мои дети нуждаются в ней. Они ее просто обожают. А она по-настоящему их любит. Без нее я бы не справился. Я думаю исключительно о детях.

— Прекрасно представляю, что без нее ты бы действительно не справился, — медленно произнес Доминик. — Хм, мне кажется, это довольно занятно.

— Что здесь занятного? То, что я стал зависеть от собственной экономки? Это, надо полагать, характерная черта большинства холостяков и вдовцов.

— Нет, не это, а то, что ты стал зависеть от женщины, которую когда-то преследовал, а теперь так сильно восхищаешься, которую так необычайно уважаешь. Надо признать, что Амелия довольно привлекательна, если, конечно, не обращать внимания на унылые серые платья, которые она предпочитает.

Саймон отказался глотать предложенную наживку и промолчал в ответ.

— О нет! — от души рассмеялся Доминик. — Ты по-прежнему считаешь ее красивой!

— Она, безусловно, красивая женщина, — сухо ответил Саймон, — но, положа руку на сердце, я об этом совершенно не думаю.

— Что ж, прекрасно, притворюсь, что поверил тебе, — весело отозвался Доминик и добавил уже серьезно: — Я не шутил, когда говорил о ней. Мы — друзья, и я всегда поддержу тебя, но не в ситуации, когда это направлено против моей семьи. Я обожаю свою жену, и Амелия — часть моей семьи. Запомни это хорошенько. И позаботься о том, чтобы относиться к Амелии с уважением, которого она заслуживает.

Саймон сделал еще один глоток коньяка.

— Я намерен вести себя именно так, Педжет. У меня будет возможность заново познакомиться с леди Педжет перед уходом? — Саймон собирался лишь поздороваться и по возможности положить конец древней вражде, но также хотел узнать, дома ли она.

— Джулианна уехала с Надин Д’Аршан, давней и любимой подругой семьи, чтобы навестить Амелию, — ответил Педжет, вытянув свои длинные ноги. — А ты, похоже, в весьма недурном настроении, Гренвилл. Как ты поживаешь на самом деле?

Все внутри мгновенно сковало напряжением. Чтобы скрыть это, Саймон принялся, скрестив ноги, невозмутимо потягивать коньяк. Самым мудрым в любой ситуации было оставаться как можно ближе к правде.

— Находиться дома — это почти как попасть в другой мир. Все осталось тем же самым… И все изменилось.

Педжет пристально посмотрел на него:

— В самом деле, ты оказываешься в совершенно другом мире. Хорошо помню это чувство. Будто тебя поймали в ловушку. И ты обречен, как ни вертись.

Саймон судорожно дернулся. У него не было ни малейшего желания обсуждать безвыходное положение, в котором он оказался. Но как прав был Педжет!

— Я счастлив быть сейчас со своими мальчиками.

— И это надолго?

Саймон поставил бокал.

— Думаю, у меня в запасе месяц, возможно, два.

Помрачнев, Доминик заметил:

— Когда я попал в эту ловушку, в мир Уорлока, у меня не было детей, не было Джулианны. В то время я был обручен с Надин, но считал ее погибшей. Просто не могу себе представить, как ты это делаешь, Саймон. Как, черт возьми, возвращаешься во Францию, в Париж, где — кто бы мог подумать! — теперь господствует террор? Как оставляешь свою семью?

Саймон хладнокровно ответил:

— У меня родственники в Лионе. Ты это знал? Мой дедушка по материнской линии был французом. Почти весь город казнили за сопротивление Республике, включая и всех моих родственников. Так что о возмездии, на которое способен комитет, я знаю абсолютно все.

Саймон старался казаться невозмутимым, но к горлу предательски подкатила тошнота.

Он, несомненно, попал в ловушку. Это был факт — ощущение, — что он жил одним днем.

— Смерть — повсюду, и никого не печалит это больше, чем меня, потому что я — такой же француз, как и англичанин, — сказал Доминик. — Но сейчас, когда Робеспьер пришел к власти, стало еще хуже, чем прошлым летом, гораздо хуже. Видит Бог, я не собираюсь указывать тебе, что делать. Но позволь мне сказать только то, что я никогда не был счастливее, чем сейчас, Саймон. Я всем сердцем люблю мою жену и мою дочь. Раньше меня мучили ужасные ночные кошмары. Это истинное чудо — проснуться утром с улыбкой на лице, с радостью предвкушая новый день!

— Я счастлив за тебя, — отозвался Саймон, внезапно ощутив острое желание испытать хотя бы подобие того, чем так наслаждался Педжет. Но он попался в ловушку между Ляфлером и Уорлоком, о чем Педжет не знал — о чем он мог никогда не узнать. — Одна из причин, по которой я буквально умолял Амелию стать моей экономкой, заключалась в том, что я понимал: в мое отсутствие она позаботится о детях, как родная мать.

Доминик кивнул:

— Таким образом, ты не собираешься выходить из этой проклятой игры.

— Уорлок никогда не отпустит меня, и ты знаешь это, — тихо промолвил Саймон.

— Вообще-то у него есть сердце. Оно может прятаться под очень толстой кожей, но оно есть, поверь мне, — заметил Доминик.

Саймон передернул плечами. Он поверил бы, что Уорлок способен к состраданию, только если бы увидел это своими собственными глазами. Но в любом случае Саймон мог выйти из игры, не рискуя безопасностью своих сыновей, только если был бы мертв.

— Мы должны победить в этой войне. Если французы будут разбиты, Республика падет, и революции придет конец.

— Ты слышал последние новости? Французы пересекли наши границы и взяли Менен и Кортрейк. Теперь мы, безусловно, вторгнемся во Фландрию.

Саймон изо всех сил попытался сохранить невозмутимое выражение лица, чтобы не выдать ненароком своего удивления. Он не слышал об этом. Ляфлер хотел получить информацию перед вторжением.

— Полагаю, мы уже можем выступить в поход. Ты слышал какие-нибудь подробности о предстоящем вторжении?

— До меня дошли кое-какие сплетни. Между командованием союзнических войск разгорелись споры из-за того, кто будет руководить наступательной операцией. Еще я слышал, что Кобург собрал примерно шестьдесят тысяч солдат. Сомневаюсь, что французы смогут собрать столько же, — поделился Доминик.

— Не будь так уверен. Все изменилось с тех пор, как в прошлом августе был принят закон о мобилизации, — без обиняков заявил Саймон. — До отъезда из Парижа я слышал, что к этой осени планируется довести численность личного состава армии до миллиона человек.

Доминик побледнел:

— Остается только надеяться, что они не смогут приблизиться к этой цифре, но я своими глазами видел, какими оголтелыми стали обычные люди. Теперь армия предлагает карьеру, о которой раньше можно было только мечтать. Рядовые быстро становятся сержантами. Сапожники превращаются в генералов. Мне страшно.

Доминик мрачно сжал его плечо.

— Подумай о выходе из этой игры сейчас, пока еще можешь. Ты нужен своим детям, Саймон.

Гренвилл чуть не засмеялся. Всем смыслом его существования были его сыновья. Но Саймон ни за что не признался бы в этом другу.