Любовь и чума

— Может быть. Но патриции перебьют половину мятежников — и все будет по-старому! — заметил Бартоломео.

— Не думаю! — возразил Заккариас. — Подавить мятеж всего венецианского народа будет довольно трудно: усмирять чернь, когда она взбунтуется, не легче, чем противиться пожару, охватившему весь город и уничтожающему все, что попадается ему на пути.

— Это так, — согласился купец. — Но где же доказательство, что этот страшный пожар вспыхнет сейчас, а не в другое время?

Заккариас вытащил из кармана своей туники большой синий пергамент и подал его ди Понте.

— Прочтите этот рапорт Азана Иоанниса, который служит одновременно шпионом и сенату, и мне, — сказал он, — и вы увидите, что все начальники корпораций поклялись не слушаться больше приказаний дожа Виталя. Одни только купцы медлят и не знают, на что им решиться. А потому, чтобы заставить и их перейти на сторону народа, нам нужно имя человека, к которому они относились бы с полным доверием и который пользовался бы таким уважением, что все голоса были бы на его стороне, когда дойдет, наконец, дело до выбора дожа из среды граждан... Одним словом, нам нужно ваше имя!

— Но вы предлагаете мне смерть! — проговорил негоциант, взволнованный донельзя словами незнакомца.

— Смерть лучше нищеты и позора! — возразил сухо Заккариас. — Но довольно болтать: я вижу, что тебе недостает решимости, Бартоломео, и потому не буду больше настаивать... Удивляюсь только, зачем ты лелеял так долго мечту подняться выше патрициев, став для этого любимцем народа, когда ты ни более ни менее, как тщеславный павлин, гордящийся своими перьями? У тебя даже нет той смелости и предприимчивости, какая есть у людей, стремящихся к власти!

Бартоломео взглянул сурово на незнакомца и ответил:

— Если у меня нет решимости, зато есть достаточно гордости, чтобы не позволить никому оскорблять себя, господин Заккариас! Я колеблюсь не из трусости. Но дело идет теперь ведь не о защите отечества, а об измене ему. Ваши обещания не могут ослепить меня, и я не гонюсь за блестящими призраками. Я прежде всего венецианец, хотя и враг сената. И я не согласен продать Венецию, в которой я родился, страдал, боролся, разбогател... Слышите, вы? Я не согласен продать ее за все сокровища мира!

— А кто же просит вас продавать ее? — спросил Заккариас холодно, внутренне обеспокоенный плохим оборотом, который принимал разговор. — Вам в течение всей жизни приходилось унижаться перед патрициями, и я даю вам теперь средство отомстить им за себя — вот и все! Но если вы не желаете пользоваться им, то я не буду навязываться и отыщу другого богатого купца, у которого было бы поменьше щепетильности, чем у вас.

Он повернул было к двери, но Бартоломео остановил его за руку и произнес умоляющим тоном:

— Подождите еще мгновение, Заккариас! О, если б вы убедили меня, что за вашим предложением не скрывается ловушка, что мне не предстоит играть роль Искариота, продавшего Христа, что я не буду проклят народом, который доверяет мне слепо... Дайте же верные гарантии, и я подпишу наш договор своей кровью!

Разносчик притворился, что подозрения Бартоломео удивляют его в высшей степени.

— Теперь вы хотите в свою очередь оскорбить меня недоверчивостью? — заметил он. — Я не понимаю ваших загадочных вопросов. Потрудитесь объясниться.

— Скажите мне: останется ли Венеция свободной? — спросил купец тихим и нерешительным тоном.

Мнимый торговец пожал плечами.

— Кто ж осмелится наложить на Венецию цепи, когда дожем ее будет могучий и богатый Бартоломео ди Понте? — отозвался он с чуть заметной усмешкой. — Ну, теперь-то вы успокоились, купец? Согласны ли вы подписать договор?

Но купец по-прежнему продолжал смотреть на Заккариаса с недоверием.

— А на чью помощь будет надеяться моя прекрасная родина, если на нее нападут сарацины, норманны или крестоносцы? — спросил негоциант.

— На помощь восточного императора, — ответил разносчик. — А чтобы новый дож не сомневался в искренности императора, последний пришлет ему целый гарнизон для защиты Венеции в случае нужды. Он даже объявит себя официально покровителем республики!

— Понимаю! — проговорил со вздохом ди Понте. — Я должен вытаскивать для него из огня каштаны. Нет, господин Заккариас, не старайтесь больше убедить меня, что я смогу стать дожем Венеции. Я понимаю, что не могу быть для нее не кем иным, как тюремщиком.

Заккариас прикусил губу, поняв, что он сделал промах своей поспешностью и что итальянская проницательность превосходит византийскую хитрость. Но он не смутился и постарался исправить ошибку.

— Вы впадаете в крайности и видите все в черном цвете! — возразил он, стараясь казаться беспечным. — Вы не приняли во внимание, что каждому дожу необходимо иметь сильного союзника, потому что чернь непостоянна, как море, и готова завтра же разбить то, чему она поклонялась сегодня... Кроме того, Венеция не сможет отбиться одна от варваров, когда не станет патрициев, которые будут сосланы куда-нибудь или приглашены в Константинополь.

— До этого дня она оборонялась всегда от врагов покровительством святого Марка — саблей своих сыновей, — заметил печально ди Понте.

— Так что же, синьор, да или нет? — спросил нетерпеливо Заккариас. — Мне некогда!

— Дайте мне подумать, прежде чем я скажу последнее слово! — ответил купец, посмотрев искоса на странного разносчика.

— Подумать?! А ты все еще продолжаешь бояться?!.. Ну, так и быть, сделаю еще одно усилие, чтобы победить твое упорство... Я знаю, что ты любишь свою дочь Джиованну больше себя. Судьба ее интересует тебя больше богатства и собственной жизни, — не так ли?.. Ну, так я уже подумал о ее будущем и даже подыскал для нее жениха, достойного дочери дожа.

Услышав имя своей дочери, купец взглянул пытливо на говорившего.

— А можете ли вы сообщить мне имя жениха? — спросил он с тревогой.

— Имя его — Азан Иоаннис! — ответил спокойно разносчик, указывая на стоявшего молча далмата.

Ди Понте вспыхнул.

— Как, вы хотите, чтобы я отдал свою дочь за моего же слугу? — воскликнул он с гневом.

— Нет, не за слугу, а за великого дрюнжера императорского флота, за отважного далмата, который указал, собственно, на тебя как на самого достойного быть дожем и который будет назван протобастом тотчас же после своей свадьбы.

— А чем гарантируется это обещание? — осведомился купец, начиная увлекаться планами мнимого Заккариаса.

— Моей клятвой.

— Клятвой разносчика?! — проговорил презрительно Бартоломео.

— Нет! — прошептал Иоаннис, приблизившись к ди Понте. — Не разносчика, а императора: перед тобой Мануил Комнин.

Купец отступил на несколько шагов, широко раскрыв глаза и едва веря ушам. Но скоро завертелись в голове его различные сумасбродные мысли: для него казалось странным, что он, простой гражданин республики, удостоился доверия этого грозного и могущественного императора, от которого зависели жизнь и счастье стольких миллионов людей.

В его памяти промелькнул вдруг весь ряд цезарей, и славных, и преступных, перед которыми склонялись народы, как перед божеством, — и им овладело чувство невольного благоговения. Мануил Комнин соблаговолил говорить с ним с такой фамильярностью, предложил ему стать своим сообщником, обещал возвратить потерянное богатство и поставить во главе республики. Да сверх всего этого император прочит своего любимца в супруги его дочери. О, какая честь! Какое искушение! И вот негоциант уже перестал думать о Венеции и готов был примириться с мыслью об ее подчинении восточному императору!

— Время уходит, — заметил, наконец, Мануил холодно. — Один час промедления может повлечь за собой дурные последствия... Говори же, Бартоломео: хочешь ли ты примкнуть к нам или нет?

— Я принимаю все условия цезаря, — ответил ди —Понте, опускаясь на колени, — и умоляю простить мне мою нерешительность: я буду одним из ваших самых преданных и признательных рабов.

— А считаешь ли ты меня теперь достойным быть покровителем Венеции?