Гентианский холм

Старик зажег все свечи, которые только нашел в доме, а затем сел за стол и стал ждать хозяина и гостей. Причем улыбка на его красноватом лице затмевала собой не только свечи, но и свет камина.

Поначалу разговор клеился плохо: гости отдавали должное угощению. Но потом, когда перешли к вину и яблокам, все разговорились. Том Пирс, которому по правилам этикета предписывалось уйти, остался на месте. Он стоял за спиной доктора, жадно слушал гостей и то и дело вставлял реплику-другую. Оба молодых человека оказались умелыми моряками. Один из них был сыном капитана корабля и внуком адмирала. Когда они узнали о том, что доктор и Том принадлежат к морскому братству, радости их не было предела. Разговор повелся на морскую тему и очень скоро оживился.

Только Захария молчал. Правда, доктор заметил, что в юноше нет никакого напряжения. Он прислушивался к разговору так, словно он ему был по душе. Юноша сидел в свободной позе и своими изящными длинными пальцами медленно снимал кожуру с яблока, которое было сорвано с любимой яблони Стеллы, — с «герцога Мальборо». Темные глаза Захарии посверкивали и отражали свет свечей. В одном месте разговора, когда темой разговора стал адмирал Нельсон, он неожиданно весело улыбнулся. Один из молодых офицеров рассказал о том, что адмирал верит в какую-то свою звезду. Никто точно не знал, что адмирал понимает под этим. Казалось, что в минуту отчаяния и одиночества какое-то светило рассеяло перед Нельсоном мрак и позвало его на подвиги во славу себя и Отечества.

Это понравилось Захарии. Он мягко смотрел на гостей дома и часто дружески улыбался им. Это было приятно доктору. Его уже начинало беспокоить, что в последние недели его сын чурается людей своего круга, словно клейменый преступник. Теперь это, слава Богу, исчезло. Вообще, сегодня в Захарии было что-то особенное. Его молчание казалось таинственным и привлекало к себе внимание. Один из молодых офицеров, тот, который был сыном и внуком прославленных моряков и которого звали Руперт Хунслоу, проникся к Захарии особенным интересом. На протяжении обеда он часто поворачивался к нему, словно притягиваемый мягкой улыбкой юноши. Он явно желал разговорить молчавшего Захарию. Под конец Руперт, который казался всего лет на пять постарше Захарии, обратился к нему напрямую:

— Вы здорово помогли нам вчера ночью. Я видел вас, когда помогал одному из наших матросов забраться к вам в лодку. Вы управлялись со своим веслом так, как будто служили во флоте.

— Верно, сэр, — спокойно проговорил Захария.

— Значит, служили?

Доктор непроизвольно напрягся всем телом, и пальцы его так сдавили стенки бокала, что тот лопнул. Слава Богу, что в ту минуту он был пуст. Том моментально заменил бокал новым и наполнил его до краев. Неловкую паузу прервал Захария все тем же спокойным голосом:

— Да, служил.

— Комиссовались?

— Нет, сэр. Дезертировал.

Наступила еще одна пауза. Оба молодых офицера покраснели от смущения до корней волос, а доктор хватанул свой бокал одним глотком до дна, будто Захария сказал тост. Том решил прокашляться и сделал это так оглушительно, что напомнил юноше одного музыканта из церкви, который изо всех сил дул в свою трубу.

Захария наконец закончил чистить яблоко и бросил кожуру в свою тарелку. Затем он расправил плечи и твердо посмотрел Руперту Хунслоу прямо в глаза.

— Я хотел бы вернуться, сэр. Приму любое справедливое и заслуженное наказание. Но я не знаю, что нужно сделать для того, чтобы вернуться. Что мне делать, сэр?

Руперт положил руки на стол и наклонился вперед, вперив свой взгляд в юношу. Доктору нравилось нервное, веснушчатое лицо молодого офицера. Руперт заговорил с Захарией с таким видом, как будто они были здесь одни.

— Это был плохой корабль?

— Нет, сэр, — солгал Захария.

— Тогда почему же вы дезертировали?

Жилка дернулась на щеке юноши.

— Я ненавижу море.

— Как вас зовут? Доктор Крэйн говорил мне, но я что-то подзабыл. Кажется, Мун?

— Нет, сэр. Энтони Луис Мари О'Коннел.

Захария выдал свое полное имя с детской непринужденностью. Стелла придавала большое значение именам и, наверное, продекламировала бы его точно так же. Доктор знал, что в ту минуту его сын своим спокойствием и откровенностью ломает шею Захарии Муну. Но какой ценой? Об этом знал только он один.

— Я слышал о капитане О'Коннеле. У него во флоте такая э-э… репутация. Ирландец. Католик. По-моему, он тоже Мари О'Коннел. Не приходится ли он вам случайно родственником?

— Да, сэр. Это мой кузен.

— Вы были на его корабле?

— Да, сэр.

— Значит, вы сказали неправду о том, что это был хороший корабль?

— Не могли бы вы помочь мне вернуться туда, сэр? — вместо ответа спросил Захария.

— Нет, не могу. Но я помогу вам попасть на другой корабль. Сам я тоже теперь должен служить на другом корабле, сами понимаете. Завтра же уезжаю в Лондон. Поедете со мной?

Захария оглянулся на доктора. Лицо доктора походило на безжизненную маску. Всегда яркие глаза были непроницаемы.

— Да, Энтони, — проговорил доктор Крэйн. — Езжай. Мистер Хунслоу, почтовая карета отбывает из Торкви в десять часов утра во вторник. Это у нас… послезавтра. До Лондона доберетесь за сутки. А теперь, господа, если вы покончили с вином, перейдем ко мне в кабинет.

Глава XII

Захарию с детства учили тому, что праведные поступки способны осчастливить человека. Однако на следующее утро у него появились серьезные основания усомниться в этом. Свое решение он принял в воскресенье в церкви и ощутил какой-то странный покой, который продолжался до вечера. В кабинете они поговорили о деталях, а потом доктор Крэйн прошел вместе с Захарией в его комнату. Он почти ничего не говорил, но явно гордился и радовался за своего сына. Это так ободрило и согрело Захарию, что он заснул почти счастливым и хорошо выспался.

Но в понедельник утром, проснувшись перед рассветом, он обнаружил, что его давит смертельная, отчаянная тоска. Хуже он себя не чувствовал никогда в жизни. Захария ворочался в постели, зарывал голову и подушку, но тоска не отпускала. И тогда он стал нещадно ругать себя и обзывать последними словами. Он скоро вернется к морской жизни, которую ненавидит. Он вернется к войне, ранам, смерти, от которых отшатывался с суеверным ужасом и ненавистью. Хуже того, он оторвет себя от той благословенной жизни, которую полюбил всем сердцем, оторвет себя от отца, от Стеллы, которую не просто любил, а считал частью самого себя. Теперь он оторвет эту часть. И сделает это сам, добровольно, без чьего-либо принуждения!.. Подумать только… Он сам выбрал это, находясь в здравом уме и твердой памяти. Захария уже не мог вспомнить весь ход рассуждений, который подвел его к этой роковой черте и заставил ступить на нее. Он знал только, что является самым последним дураком на всем белом свете.

И все же на протяжении этого страшного утреннего часа ему ни разу не пришло в голову свернуть в сторону от взятого направления. Он джентльмен, а джентльмены в таких ситуациях не привыкли отступать…

Том Пирс постучал в дверь. Захария спрыгнул с кровати, помылся, оделся, позавтракал в одиночестве предрассветного часа и еще затемно отправился на хутор Викаборо. Сегодня был его последний день работы там…

Когда он, тяжело ступая, заходил на кухню, то впервые в жизни хотел, чтобы в эту минуту там не было Стеллы. Он решил рассказать о своем решении сначала отцу и матушке Спригг, а потом уже девочке. Отдельно. Так ему казалось легче.

Ему повезло. В наполненной теплом от камина приятной комнате находились сейчас все обитатели фермы, кроме Стеллы, которая убежала к кошкам на конюшню.

— Здорово, парень, — весело, но почти нечленораздельно приветствовал его отец Спригг, рот которого в ту минуту был как раз забит хлебом и джемом.

— Доброе утро, Захария, — в один голос сказали матушка Спригг, Мэдж и Сол.

Все они относились к нему хорошо, и их приветствие в это утро казалось теплее, чем обычно. К Захарии подошел Ходж и потерся о его ногу. Захария наклонился и потрепал доброго пса по теплой голове. Затем он выпрямился и бесстрастно поведал присутствующим о своем решении. Наступила ошеломляющая тишина, которую под конец нарушил отец Спригг, который от души грохнул своим увесистым кулаком по столу и победным голосом взревел: