Гранд-отель

Крингеляйн жадно хватал воздух ртом, грудь сдавило, автомобиль мчался вперед, мимо летели неразличимые тени, красные, зеленые, голубые, деревья неслись навстречу стеклам пенсне Крингеляйна, потом впереди возникла красная точка, вскоре она превратилась в автомобиль, затем скрылась из виду где-то далеко позади. Крингеляйн все еще не мог вздохнуть. С его диафрагмой творилось что-то невероятное. Он попытался повернуть голову к Гайгерну, и это, как ни странно, удалось — голову не снесло ветром. Гайгерн пригнулся к рулю, на руках у него были перчатки, незастегнутые. То, что перчатки не застегнуты, почему-то успокоило Крингеляйна и придало ему сил. А в тот момент, когда жалкий кусочек желудка, оставшийся у Крингеляйна, вдруг начал подниматься куда-то к горлу, Гайгерн, не разжимая губ, улыбнулся. Потом, не спуская глаз с мчащейся навстречу ленты автострады, мотнул головой куда-то вбок, и Крингеляйн покорно посмотрел в ту сторону. Он был не глуп, и потому после некоторого размышления сообразил, что видит перед собой спидометр. Маленькая стрелка слабо дрожала возле цифры сто десять.

«Черт возьми!» — пронеслось в мозгу Крингеляйна. Он резко сглотнул, кадык дернулся от испуга — и Крингеляйн покорился неукротимо рвущемуся вперед движению. Внезапно он почувствовал небывало острое и пугающее наслаждение риском. «Быстрее!» — потребовал кто-то новый, кто-то безумный в душе Крингеляйна. Автомобиль мчался на пределе скорости — 115 км в час! Несколько мгновений он держался даже на 118-ти км. Теперь Крингеляйн и вовсе перестал дышать. Он мог бы вот так, на бешеной скорости влететь в вечную черноту. «Вперед! Скорей! Взрыв, столкновение, разом со всем покончить, да, покончить, на такой вот скорости! — думал кто-то, кем стал в эти минуты Крингеляйн. — И никаких больничных коек! Лучше пусть разнесет череп». Рекламные щиты бешено мчались мимо, расстояния между ними теперь сократились, потом серые рваные клочья вдоль дороги снова стали сосновым лесом. Крингеляйн начал различать деревья, которые все медленней выбегали навстречу автомобилю и, как люди, пятились в лес, когда автомобиль оставлял их позади. Все было как в детстве, как на карусели, когда она замедляла ход, прежде чем остановиться. Теперь он мог прочесть на рекламных щитах слова — марки автомобилей, смазочные масла, автопокрышки, — воздух стал мягче и свободно вливался в легкие. Стрелка спидометра передвинулась к цифре 60, еще немного поплясала — 50, 45, — и вот они выехали с автострады через южные ворота и теперь вполне благопристойно катили по дороге, которая бежала среди вилл по берегу озера Ванзее.

— Ну, вот мне и полегчало, — сказал Гайгерн и засмеялся во все горло. Крингеляйн высвободил руки из-под кожаного сиденья — до того он сидел, судорожно вцепившись в края обивки; потом осторожно расправил плечи, судорога в коленях и скулах постепенно ослабла. Он чувствовал себя предельно счастливым.

— Мне тоже, — искренне признался он.

Позже, когда они сидели на безлюдной застекленной веранде ресторана на берегу озера и разглядывали парусники с убранными парусами, тихо покачивавшиеся на воде, Крингеляйн почти все время молчал. Он должен был прежде всего переработать испытанные впечатления, а это было не так-то просто. «Что же это такое, скорость? — думал он. — Ее нельзя ни увидеть, ни пощупать. А то, что ее измеряют, наверное, тоже какой-то хитрый обман. Но как же так? Ведь она переполняет тебя до краев, ведь она прекраснее, чем музыка…» Весь мир еще слегка кружился, однако это нравилось Крингеляйну. У него была прихвачена с собой бутылочка с «Бальзамом жизни доктора Хундта», но он не стал принимать лекарство.

— Чрезвычайно благодарен вам за чудесную поездку, — сказал он торжественно, стараясь выражаться изысканно, как подобало в тех кругах, где он теперь вращался.

Гайгерн, выбравший для себя самое дешевое в меню блюдо — глазунью со шпинатом, — только рукой махнул:

— Очень рад. Вы это испытали впервые. Так редко можно встретить человека, который переживает что-то впервые.

— Но сами вы не производите впечатления пресыщенного человека, если позволительно так выразиться и если вам интересно знать мое мнение, — находчиво возразил Крингеляйн.

Он уже освоился со своей новой одеждой и в новой шелковой рубашке чувствовал себя лучше некуда. Он и сидел по-другому, и ел по-другому, и его худые руки с ухоженными ногтями — утром ему сделала маникюр миловидная барышня в парикмахерском салоне Гранд-отеля — ужасно нравились ему самому.

— Господь милостивый, кто пресыщенный? Я? — Гайгерн развеселился. — О нет. Вовсе нет. Просто… Такие, как я, многое повидали в жизни. — Он усмехнулся. — Вы правы. «Но и для таких, как я, есть вещи, которые переживаешь впервые, удивительные вещи…» — подумал он и, стиснув ровные белые зубы, вспомнил о Грузинской. Гайгерна мучало нетерпение: время, которое должно было пройти, прежде чем он снова сможет обнять ее, нежную, беспомощную и хрупкую женщину, услышать ее голос, щебечущий голос печальной птицы, вдруг обратилось бесконечной тоской. Три дня — такой срок он назначил себе, мысленно проклиная все на свете от нетерпения, — три дня, чтобы каким угодно способом добыть несколько тысяч, умаслить своих компаньонов и без помехи уехать в Вену. А пока что он изо всех сил обхаживал Крингеляйна и надеялся на удачу.

— Что дальше? — спросил Крингеляйн, скосив на Гайгерна преданные и благодарные глаза.

Барону был симпатичен этот скромный провинциал, сидевший перед ним, как ребенок, который с нетерпением ждет рождественских подарков. Человечность и теплота были настолько свойственны характеру Гайгерна, что и его жертвам всегда перепадала изрядная порция того и другого.

— Теперь мы полетаем, — ответил он тоном заботливой нянюшки. — Это очень приятно и совсем не опасно, гораздо менее опасно, чем такая вот бешеная гонка на автомобиле.

— Разве было опасно? — удивился Крингеляйн. Пережитый недавно страх теперь, когда он его преодолел, ощущался, скорее, как что-то приятное.

— А то нет! Сто восемнадцать километров в час — это не пустяк. Да на мокрой дороге. При нынешней погоде не угадаешь, будет гололед или нет. Тысячу раз могло занести… Счет, пожалуйста! — подозвал Гайгерн официанта. После того как он заплатил за глазунью со шпинатом, в его бумажнике осталось всего 24 марки. Крингеляйн тоже рассчитался. Он съел всего-то две-три ложки супа — из страха, что больной желудок опять выкинет какую-нибудь возмутительную бунтарскую штуку.

Крингеляйн засунул в карман свой бумажник, старый и потрепанный, купленный давным-давно еще в Федерсдорфе, и тут ему вдруг явилось видение, которое теперь ровным счетом ничего не значило: его расходная книга, черная клеенчатая тетрадь. До сегодняшнего утра он записывал в нее каждый истраченный пфенниг и вел записи ежедневно, начиная с того времени, когда ему исполнилось восемь лет от роду. Теперь это было в прошлом. С этим было покончено. Тысяча марок, истраченная за полдня, — да разве посмеет он занести такую сумму в графу своих расходов? Часть миропорядка Отто Крингеляйна рухнула — бесшумно, не вызвав никакой сенсации. Крингеляйн вышел вслед за Гайгерном из ресторана, он шел, непринужденно покачивая плечами, счастливый, в новом пальто, новом костюме, новой рубашке. Теперь его провожали почтительными поклонами. «С добрым утром, господин генеральный директор!» — подумал он и мысленно увидел себя самого в Федерсдорфе, на третьем этаже правления фирмы «Саксония», увидел себя прижавшимся к серо-зеленой, крашенной масляной краской стене. Он снял пенсне, сунул его в карман и сел в машину. Ничем не защищенные глаза теперь открыто смотрели на весенний мир, окутанный холодным туманом. Крингеляйн взволнованно и с добрым чувством доверчивой признательности прислушивался к звуку заводящегося мотора.

— По шоссе поедем или опять по автостраде? — спросил Гайгерн.

— По автостраде, — ответил Крингеляйн. — И так же быстро, — добавил он вполголоса.

— Ого! А в вас есть кураж! — Гайгерн дал газ.

— Да. Во мне есть кураж. — И Крингеляйн весь сжался, пригнулся и, открыв рот, вновь бросился вперед, в погоню за жизнью.