Гранд-отель

Герстенкорн засмеялся — закашлялся, зашелся хриплым клокочущим смехом.

— Дорогой мой, — пролаял он сквозь кашель, — уважаемый! Да вы куда хитрее, чем кажетесь. Приятель! Вы нас ловко обштопали. Сядьте-ка, надо еще потолковать о нашем деле. — Герстенкорн сел, генеральный директор Прайсинг еще несколько секунд стоял со странным ощущением пустоты. Все тело у него вдруг обмякло, он почувствовал неприятную слабость в коленях и тоже сел. Прайсинг совершил мошенничество, впервые в жизни, и притом так глупо, так по-идиотски, так невероятно глупо. И благодаря этому — только благодаря этому — после многих допущенных раньше промахов он наконец-то выплыл на поверхность. Внезапно Прайсинг осознал, что о чем-то говорит, и говорит прекрасно. Странное, прежде незнакомое чувство, вроде опьянения, нахлынуло на Прайсинга, он слышал свои слова. Все, что он теперь говорил, было обоснованно, крепко, напористо и умно. С портрета на стене удивленно смотрел первый хозяин Гранд-отеля, в его нарисованных глазах играли отблески света. Стенографистка склонила покрытое пушком пудры стародевичье лицо над блокнотом — теперь, когда речь шла, видимо, о заключении договора, важно было не упустить ни слова.

До конца переговоров, которые длились уже три часа двадцать минут, Прайсинг пребывал в новом окрыленном состоянии. И лишь когда он взял зеленое под малахит вечное перо, чтобы поставить под договором свое имя рядом с подписью Герстенкорна, то заметил, что руки у него снова повлажнели и стали как бы липкими от грязи.

— Двести восемнадцатый просил разбудить в девять, — сказал портье Зенф маленькому Георги. Тот удивился:

— Он что, уезжает?

— Почему уезжает? Он остается.

— Да нет, я просто подумал… Он еще никогда не просил, чтобы его будили.

— Ваше дело исполнять, — сказал портье. И, таким образом, ровно в девять в тесном и плохоньком номере доктора Оттерншлага затрещал телефон.

Торопливо, как очень занятой человек, Оттерншлаг выбрался из туманов сна в состояние бодрствования и теперь недоумевал. «Что случилось? — спросил он себя и телефон. — Что такое стряслось?» Потом он несколько минут пролежал совершенно спокойно, сосредоточившись, раздумывая, прижавшись изуродованной половиной лица к ветхому полотну гостиничной наволочки. «Постой, да это же тот человек, — думал он. — Крингеляйн, бедняга. Так мы, значит, должны показать ему, что такое жизнь. Он нас ждет. Сидит, значит, в столовой за завтраком и ждет. Не пора ли встать и одеться?.. Так точно, слушаюсь», — ответил он сам себе после недолгого колебания, потому что изрядная доза морфия все еще бродила в его крови. Но тем не менее и лицо, и все движения Оттерншлага в то время, пока он одевался, отличались словно бы некой окрыленностью. Кто-то ждет его. Кому-то он нужен. Кто-то ему благодарен. Он присел на подоконник и, с носком в руке, погрузился в планы и размышления. Он составлял программу на день и был озабочен, как гид, как ментор, как важный, влиятельный, нужный человек. Горничная, которая в коридоре доставала из кладовки, расположенной напротив 218-го номера, ведро и швабру, с изумлением услышала, что доктор Оттерншлаг неуверенно запел какую-то песенку, одновременно чистя зубы…

Крингеляйн сидел в ресторане. Он все еще был измучен, взволнован, но вместе с тем окрылен недавней трудной победой над генеральным директором господином Прайсингом, одержанной в парикмахерском салоне. А десять минут назад у Крингеляйна состоялось аристократическое, захватывающе интересное, очаровательное знакомство с бароном фон Гайгерном. Гайгерн с ходу взял хороший темп. После ночи с Грузинской он, не укравший жемчуга грабитель, выдержал жестокое, хоть и происходившее шепотом объяснение с «шофером». Затем Гайгерн принял ванну, сделал гимнастику, растерся одеколоном с запахом лаванды и, выйдя в коридор, столкнулся с господином из 70-го номера. У этого субъекта, вероятно, можно было тем или иным способом выудить тысячу-другую, которые требовались Гайгерну немедленно. Гайгерн был до краев полон сияющим счастьем, беспокойным гложущим нетерпением. Расставшись с Грузинской какой-то час назад, он уже ощущал неукротимую жадную и нежную страсть к этой женщине. С нею хотели быть его мысли, его кожа, руки, губы, — все хотело снова быть с нею и как можно скорей, как только можно скорей. Гайгерн упивался этим незнакомым чувством, жадностью к жизни, радостью, с которой поглощал любой новый жизненный опыт. Он с небывалым подъемом пустился в авантюру с Крингеляйном. И поистине со скоростью ракеты за четверть часа пролетел огромную дистанцию на пути к доверию нового знакомого. Измученный Крингеляйн раскрыл ему свою маленькую, нерешительную, изголодавшуюся по жизни и готовую к смерти душу — душу мелкого служащего. О том, о чем Крингеляйн не захотел или не сумел рассказать, Гайгерн догадался. Когда без двадцати десять Крингеляйн вытер салфеткой, украшенной гербом отеля, каплю яичного желтка со своих решительных усов, они с Гайгерном уже были друзьями.

— Представьте, господин барон, — сказал Крингеляйн, — представьте себе, благодаря счастливой случайности у меня появились деньги. А ведь я всегда жил в стесненных обстоятельствах, о да, очень стесненных. Такой человек, как вы, господин барон, не знает, что это такое… Боишься взять в руки счет за уголь, понимаете? Или вот, не можешь пойти к зубному врачу, откладываешь визит год за годом и вдруг видишь, что потерял почти все зубы, сам не заметив, как это произошло… Но я не хочу об этом говорить. Позавчера я впервые в жизни ел икру. Вам смешно? Вы наверняка каждый день едите икру и всякие такие кушанья. Когда наш генеральный директор устраивает приемы, икру заказывают в Дрездене целыми фунтами. Хорошо. Икра и шампанское и вся прочая мишура — не главное в жизни. Наверное, вы так считаете, господин барон? Но что такое жизнь? Видите ли, господин барон, я уже не молод и, кроме того, не совсем здоров. И вот появляется вдруг этот страх, безумный страх, что жизнь проходит мимо. Я не хочу упустить жизнь, вы меня понимаете?

— Да ведь жизнь невозможно упустить! Она же идет все время! Мы живем — и баста. Живем, вот именно, живем, — сказал Гайгерн.

Крингеляйн поглядел на него — красивый молодой человек, веселый — кажется, глаза Крингеляйна за стеклами пенсне слегка покраснели. Он тихо ответил:

— Да. Конечно. Для вас жизнь идет. Все время, каждую минуту. А для таких, как я?

— Странно. Вы говорите так, словно жизнь — это какой-то поезд, который уходит у вас из-под носа. И давно вы гонитесь за жизнью? Сколько? Три дня? И до сих пор не ухватили даже краешка, несмотря на икру и шампанское? Что же вы делали, например, вчера? Музей императора Фридриха, Потсдам, вечером театр? Господь милостивый! И что же вам больше всего понравилось? Какая картина? Что? Ничего не запомнилось? Конечно… А в театре — Грузинская? Да, Грузинская… — Когда Гайгерн произнес ее имя, в сердце ему вдруг ударила жаркая волна, как будто он был глупым мальчишкой. — Что вы сказали? Вам было грустно, все там было такое лирическое? Ну да, это особенность такого искусства. Но к жизни все это не имеет никакого отношения, господин директор. — Он называл Крингеляйна директором из чистосердечной приветливости, потому что жалкая и ничем не украшенная фамилия Крингеляйн была Гайгерну несимпатична. Крингеляйн покраснел от радости и тут же смутился, как пойманный с поличным воришка. — Жизнь, она, знаете… Вот на улице иногда стоят такие котлы с асфальтом, все там кипит, бурлит, дымится, вонь немыслимая на километры вокруг. А вы подойдите к такому котлу совсем близко, наклонитесь над ним, понюхайте запах смолы. Великолепно, жарко, и запах такой крепкий, так и бьет в нос, и толстые черные потеки блестят на стенках котла — в них чувствуешь силу. Ничего сладкого, ничего вялого. Ха, икра! Вы хотите поймать жизнь, а если я вас спрошу, какого цвета берлинские трамваи, не сможете сказать, потому что не обращали на это внимания. Между прочим, послушайте-ка, господин директор, с таким галстуком на шее вы никогда не догоните жизнь. В таком костюме, как ваш, счастливым быть невозможно. Я так прямо об этом говорю вам, потому что комплименты ровно ничего не стоят. Если вы мне доверитесь, если хотите немного ускорить ход дела, то прежде всего нам с вами надо поехать к портному. Деньги у вас при себе? Чековая книжка? Ну нет. Позаботьтесь, пожалуйста, о наличных. А я пока пригоню из гаража мой автомобиль. Шоферу я дал выходной, он к невесте в Шпринге поехал, так что буду вести сам.