Дворянская дочь

Когда мы выехали на окраину города, где булыжная мостовая уступила место песчаной дороге, упали первые капли дождя. Висла уже не серебрилась под солнцем, а посерела и покрылась рябью.

Я была частично укрыта под брезентовым навесом фургона и отклонила предложение кучера пересесть вовнутрь. Он накрыл мне ноги черным кожаным фартуком и дал кусок брезента накрыть голову.

Стиви, обращая внимание на дождь не больше чем его лошадь, все же слез с коня, чтобы одеть плащ защитного цвета. В этом облачении, в капюшоне поверх фуражки, он напоминал сказочного воина.

— Правда забавно, Стиви? — крикнула я, когда он мне улыбнулся.

— Очень забавно, — ответил он.

Но когда песок превратился в грязь, и фургон замедлил движение, он сказал:

— Если я опоздаю на совещание штаба, полковник сорвет с меня погоны. Увидимся в штаб-квартире корпуса.

И с комичной миной сожаления, коснувшись рукой козырька фуражки, он поехал рысью вперед, Адам рядом. Отъехав подальше, так, чтобы грязь из-под копыт не попала мне в лицо, он пустил гнедого галопом, и вскоре они с Адамом скрылись из виду за протянувшимся вдоль берега рядом стройных тополей.

Трясясь под дождем в утопавшем в грязи фургоне, я уже не чувствовала себя бесстрашной искательницей приключений, и меня стали одолевать сомнения относительно моего решительного шага. Но вскоре дождь прекратился, и мокрые листья тополей заблестели в лучах заходящего солнца, отражавшихся золотистыми бликами в реке и в появившихся на дороге лужах. Воздух был свеж и прохладен, пахло грибами и дымом костра. И снова я воспрянула духом. Я отправлялась на войну, чтобы принять в ней участие рядом с отцом и возлюбленным и сдержать обе клятвы, данные мною в детстве моей умирающей матери и моему названому брату, томящемуся в темнице.

13

По мере того, как санитарный фургон приближался к линии фронта, дорога все больше заполнялась отрядами и обозами. Лошади замедляли шаг, заставляя кучера чертыхаться, всякий раз прося при этом извинения. Под конвоем легкой кавалерии шла колонна австрийских пленных в голубых мундирах. На лицах пленных и конвоя не было ни враждебности, ни неприязни, одна лишь усталость от перехода по грязной дороге. За ними шла колонна русской пехоты в форме защитного цвета, с более широкими, чем у австрийцев, бородатыми лицами. Увидев меня, они заулыбались и закричали:

— Эй, сестричка!

Один солдат поднял правую руку, с которой сползла грязная повязка.

— Сестра, помогите! — позвал он.

Санитарный фургон был зажат среди запруженной дороги. Посадив солдата в фургон, я сделала перевязку, забинтовав ему правую руку, на которой недавно были ампутированы три пальца.

— И вы вот так сражались? — поразилась я.

— А что такого, я ведь левша.

— А что там? — спросила я, указывая взглядом в ту сторону, где грохотала артиллерия.

— Каша, — весело ответил он. — Благодарю от всей души, милая сестричка. — И он потрусил вслед за своей колонной.

Вскоре я сама все увидела. Фургон подъехал к посту военной полиции, направлявшей движение в сторону от берега, обстреливавшегося австро-германскими войсками с другого берега. Дорога к востоку была уже и вся в ухабах по сравнению с довольно широкой и ровной дорогой вдоль берега. Она шла через лес, и я впервые увидела оголенные после обстрела деревья, напоминавшие обугленные и почерневшие после лесного пожара скелеты. То здесь, то там валялись ели, срубленные для укладки в дорожные рытвины и сооружения траншейных укрытий. Дорога по этой искалеченной и размокшей земле привела в деревню с широкой немощеной центральной улицей, по которой двигались отряды и обозы всех родов войск. Крестьянки в белых платках спокойно глядели со своих крылец. В двухэтажном деревянном, крытом черепицей — что было признаком достатка — доме деревенского старосты помещалась штаб-квартира корпуса, находившегося под командованием отца.

Сопровождавшие уланы оставили меня у дверей, и часовой пропустил меня. В центральной комнате стоял стук пишущей машинки и телеграфного аппарата, звонили телефоны, туда и сюда сновали адъютанты. Один из них сообщил мне, что его превосходительство находится на совещании штаба, и что мне нужно подождать. Я села на скамейку возле стены. Сидя в промокшей одежде, я вдруг вспомнила, что забыла свой вещевой мешок в машине тети Софи. Мне не во что было переодеться.

Ты сумасшедшая, сказала я себе. Всегда была ею и всегда будешь. Никому ты не нужна здесь, даже Стиви. И папа будет взбешен и тут же отправит тебя к бабушке. Так тебе, дурочка, и надо.

Из задней комнаты вышли несколько дивизионных и полковых командиров со своими штабными офицерами. Я увидела знаки отличия пехотных, артиллерийских, инженерных и кавалерийских войск. За успешную организацию отступления и блестящую победу его кавалерии в арьергардном бою отец был назначен командиром корпуса, состоявшего из трех дивизий.

Наконец, мне было разрешено войти. В столовой возле окна стояли отец и дядя Стен, молча смотревшие на меня. Стоявший возле стола Стиви складывал бумаги в свой вещевой мешок, и то, как он был поглощен этим занятием, ясно означало, что он не хочет нести ответственности за мое безрассудство.

Отец поманил меня пальцем.

— Ну, заходи, — проговорил он по-русски тем шутливо-угрожающим тоном, как обычно обращался ко мне в детстве, когда я шалила.

Я бросилась к нему на грудь.

— Папа, обними меня, крепко обними! — Слова, которые я первыми стала выговаривать в детстве.

Он обнял меня, немного помолчав, затем проговорил:

— Я рад тебя видеть, девочка, даже если нам придется проститься.

— Папа, ты не можешь отослать меня обратно; я обещала матушке, что никогда не расстанусь с тобой. Я сестра милосердия и могу принести больше пользы в полевом госпитале, нежели в тылу. Мне хочется разделить испытания с тобой и со Стиви. — Я взглянула на своего нахмурившегося кузена, затем на красивое открытое лицо отца. — Я прошу тебя, папа, позволь мне остаться.

— Это безумие, ты не представляешь, что это такое. Но я думаю, ты только тогда мне поверишь, когда все увидишь своими глазами.

Я снова припала к его груди, затем отвернулась, еле сдерживаясь, чтобы не чихнуть. Отец достал свой красивый носовой платок с вышитой монограммой и прижал мне к носу.

— И носового платка у тебя нет. — Он покачал головой. — И переодеться тоже не во что?

— Мой вещевой мешок остался с тетей Софи.

— Понятно. И ты хочешь быть сестрой милосердия в полевом госпитале! — Отец взглянул на дядю Стена, который не был столь снисходительным родителем.

— Дядя Стен, — спросила я умоляющим тоном, — вы все еще сердитесь на меня?

— Я больше не несу за тебя ответственности. Поручик, — дядя повернулся к Стиви, — эти приказы должны быть отправлены вместе со всей почтой.

— Есть, господин полковник. — Стиви браво отдал честь и удалился.

Отец позвал хозяйку дома и попросил позаботиться обо мне и приготовить постель. Я поднялась за ней по лестнице наверх, где она помогла мне переодеться в выходной наряд своей дочери. В полосатой шерстяной юбке и вышитой бисером рубашке, в шелковом платке на мокрых волосах я села ужинать с отцом и членами его штаба. Повеселев, я снова почувствовала себя бесстрашной искательницей приключений. Когда, поднявшись в светелку, я легла в кровать, укрывшись стеганым пуховым одеялом — необходимой частью приданого крестьянской девушки, — пришел отец, чтобы поцеловать меня и пожелать спокойной ночи. Он сидел на моей кровати, отвечал на мои вопросы, в основном касающиеся воинской доблести поручика князя Веславского. Но вдруг я замолчала, почувствовав необычную тишину. Грохот канонады, к которому я так привыкла за несколько часов, что перестала замечать, прекратился.

— Обстрел прекратился на ночь? — спросила я.

— Он всегда прекращается в этот час, но через какое-то время неприятель возобновляет его. Нам придется сидеть и слушать его до утра.