Мед его поцелуев

Она распахнула занавеси на одном из окон, схватила свой письменный столик и устроилась на сиденье под окном. Раз уж она не может спать, пусть ей помогут страницы.

Но писать она тоже не смогла, муза желала раздумывать об извинении Пруденс, не возвращаясь к сюжету. Эмили испробовала все уловки — изменила освещение, расставив по комнате дополнительные свечи, наточила перо так, что им можно было пустить кровь, чертила каракули на краю листа, ожидая, когда они станут буквами. Но привычные геометрические узоры превращались в замки вместо рыцарей и бриллиантов. И ее героиня, Вероника, могла бы желать спасения, но Эмили, выглядывая из окна, могла думать лишь о том, что не хочет покидать Шотландию.

— К черту все, — выругалась она себе под нос.

Установив столик перед собой, она прислонилась спиной к оконному переплету, обняла подтянутые к груди колени. Она не хотела выходить замуж, но солгала бы, сказав, что ее прошлая жизнь — скучная, предсказуемая жизнь, освещенная лишь страстью, которой она не могла разгласить, была лучше этой. Малкольм оказался совершенно не похож на все ее представления о возможном муже.

Что-то в душе шептало Эмили, что с ним она могла бы жить счастливо до конца своих дней.

Но ей хотелось жизни последних двух недель, а не роли, которую он ожидал от своей графини в Лондоне. Возможно, ей и удастся убедить его оставаться в Шотландии. Тогда она сможет писать каждый день и каждую ночь засыпать в его объятиях, что сделает жизнь идеальной. И если они останутся в Шотландии навечно, неважно, что обнаружит Кэссель и что там сделала Пруденс.

Эмили замечталась, когда Малкольм распахнул дверь, соединяющую их комнаты. В комнате было светло, как днем, из-за зажженных ею свечей, и в этом свете ясно виделся голодный блеск его глаз. Он был уже обнажен до талии. И если бы глаза не выдавали его желаний, бугор на бриджах сделал его более чем явным.

Эмили улыбнулась ему.

— Я думала, ты предпочел спать один.

Он захлопнул дверь.

— Я переоценил свою способность держаться от тебя подальше.

— И почему же ты решил сдерживаться? — спросила она, закрывая чернильницу и убирая ее в шкатулку.

Он прислонился к двери, сжав руки за спиной, словно ребенок, отказывающийся от угощения, или узник, ожидающий виселицы.

— Я говорил тебе, что должен работать.

— Ты говорил. — Эмили отставила столик и собрала листы в стопку. Но не шагнула к нему. — Значит ли твое присутствие, что эта работа окончена?

— Моя работа никогда не будет закончена. И твоя переписка, похоже, тоже.

Он дернул головой в направлении ее столика. Но не спросил ее напрямую — как не ответил на вопрос о своей работе и на вопрос, почему он решил избегать ее постели.

Возможно, это было трусливо, но Эмили не хотела признаваться ему сегодня. И предпочла отвлечение бесчестью. Она зевнула, вытягивая руки над головой и чувствуя, как натягивается на груди ночная сорочка.

— Скажите, что вы желаете меня, милорд.

Он рванулся к ней и прижал к груди. Эмили рассмеялась, когда он подхватил ее под ягодицы. Она чувствовала его возбуждение. Пускай он не обо всем ей говорил. Пускай она не могла признаться ему в своем писательстве. Но сейчас между ними было неопровержимое доказательство того, что он ее хочет.

Эмили потерлась об него.

— Вы уверены, что не хотите спать, милорд? После такого долгого дня…

Он почти зарычал, целуя ее, покусывая улыбку, в которую сложились ее губы. Эмили обняла его рукой за спину, другой рукой обхватила за шею, наслаждаясь тем, как его влажные волосы скользят сквозь ее запачканные чернилами пальцы. Она не смогла излить свою тревогу на страницы, но могла попробовать раствориться в его поцелуе.

И поцелуй был — долгим, глубоким, медленным — скорее благоговейным, чем требовательным. Она позволила Малкольму проникнуть в ее рот и отвечала ему со всем жаром, что распалили в ней его руки. Она чувствовала себя алтарем и жертвой на алтаре и не могла сказать, кто из них молящийся, а кто подношение.

Когда-то этот вопрос был для нее важен. Она не поклонялась ни одному из мужчин и никогда не согласилась бы стать жертвой. Но к тому времени, как он отстранился от нее и начал задувать свечи, Эмили страстно желала любой роли, о которой он мог ее попросить.

Погасив свечи, Малкольм расстегнул бриджи. Его пальцы были уверенными и надежными, как и шаги по комнате, он полностью контролировал себя вопреки очевидному желанию. Эмили повернулась, чтобы закрыть занавеси, она трепетала от одной мысли о его целеустремленности.

— Оставь их открытыми, — приказал он.

Она отступила, растерявшись и все еще глядя в окно на долину под замком. За ее спиной раздалось его свистящее дыхание. Погасла последняя свеча, дым умирающих фитилей вился по комнате.

Эмили собралась повернуться, но он схватил ее за плечи и остановил. Она ощутила поцелуй в основание шеи, под тяжелой короной собранных шпильками кос. Поцелуй сорвал стон с ее губ.

— Эмили, — выдохнул Малкольм ей в волосы.

Голос его был грубым, и грубой была рука, упавшая ей на грудь, — настолько грубой, что ее сердце заколотилось о ребра, когда его пальцы сомкнулись на нежной плоти. Она запрокинула голову и повернулась, чтобы Малкольм поцеловал ее снова. Положение было неловким, и если бы он только позволил ей обернуться…

Но он не позволил. В нем была резкость, которой Эмили не ощущала ранее. И когда он склонился, целуя ее шею, острые зубы царапнули ее вену. Она содрогнулась от того, что ласки становились все более требовательными, а каждое новое движение его пальца по соску вызывало мучительную симфонию ощущений. Вторая рука Малкольма двинулась ниже, обвела округлость ее бедра и медленно начала собирать подол ее сорочки в кулак.

Краем сознания она все еще замечала стекло перед ними и бесконечные холмы далеко внизу. Она начала отталкивать его руку, но кулак второй удерживал ее сорочку — и ее саму — на месте.

— Окно, — прошептала она, все еще увлеченная так, что остатки благоразумия не могли побороть желания.

— Никто нас не увидит. Без света за спинами точно.

А затем его рука скользнула ей под сорочку и погладила между ног. Эмили уже была влажной. Она прикусила губу и очередной стон, когда Малкольм начал поглаживать ее.

— Все еще хочешь, чтобы я прекратил? — спросил он несколько минут спустя, когда она задрожала на грани блаженства от его ласк.

— Ни за что.

Он поцеловал ее в ухо и прикусил его зубами. Рука осталась ласкать ее влагу, ровно настолько, чтобы держать ее на самом краю, не доводя до оргазма. Вторая рука рванула сорочку на ее груди, и Эмили прогнулась к нему, протестуя.

— Жадная девка, — прошептал он.

— Только с тобой.

Его пальцы остановились на миг. И мир замер тоже. Во тьме, где их видели только звезды, Эмили чувствовала себя так, словно может застыть навсегда, превратившись в созвездие желания.

И тогда он погладил ее снова. Освободил себя из бриджей и настойчиво прижался к ней сзади. И притянул ее к себе, затем наклонил вперед, заставив нагибаться до тех пор, пока она не перегнулась до самого сиденья под окном.

— Обопрись руками, — приказал он.

Голос Малкольма звенел, показывая, что он на грани и борется за остатки контроля. Будь она пристойной леди, она сбежала бы от подобных животных действий. Но она не была пристойной — и пустота между ее ног не позволяла ей уйти, пока он ее не заполнит.

Эмили вытянула вперед дрожащую руку, затем вторую и оперлась на сиденье. Прохладная парча не скользила под пальцами и была надежной опорой. Малкольм раздвигал ее ноги, ступней ударяя по ее лодыжкам, пока она не приняла нужную ему позу.

Сапог он так и не снял. Она почти испытала оргазм от одной только мысли об этом, от прикосновения гладкой кожи сапог, от того, что она почти обнажена перед ним. Малкольм устроился позади и поднял ее сорочку, холодный воздух коснулся ее горячей плоти. А затем воздух сменился им самим, мужское достоинство Малкольма коснулось ее щели и двинулось внутрь.