Горицвет (СИ)

— Нет, — сказал Гиббон вполне уверенно. — Это, наверное, дверь приоткрылась и скрипнула.

— Да, наверное, — согласился Охотник. — Нервы вконец распустились, днем грежу наяву, а по ночам снится всякая чушь. Он тихонько покашлял, снова встав со своего места и медленно пройдясь по комнате. Возле только что запертой им двери он остановился и неслышно постоял около нее какое-то время.

— Да всякая чепуха, — громко повторил он, возвращаясь к столу. — Зверя нужно остановить, и вы…

— Если вы скажете, что я должен следить за ним, — в порыве отчаянья воскликнул Гиббон, — или препятствовать его поездкам, то, поверьте, это… это очень опасно.

— Да, если вы станете ему мешать, он убьет вас, — хладнокровно заметил Охотник. — На ваше счастье такой необходимости больше нет. Мои многолетние труды не прошли даром. Одиннадцать лет — не шутка. Так что готов вас обрадовать. Я знаю верный способ уничтожить ликантропа, кто бы им ни был. Раз и навсегда. — Охотник снова вытащил из внутреннего кармана маленькую книжечку в сафьяновом переплете. — Вот и мой излюбленный автор, князь Андрей Ратмиров, в своем замечательном сочинении оставил несколько туманные, но оттого не менее ценные, указания на этот способ. Вот послушайте:

— Понимаете? — спросил Охотник, закончив читать.

— Он обязательно превратиться в эту ночь, — попробовал угадать Гиббон, — и этим можно воспользоваться.

— Самое замечательное, любезный Гиббон, состоит не в том, что ликантроп должен этой ночью обязательно обратиться в волка, а то, что он обязан прийти для этого в определенное место, и к тому же месту вернуться, чтобы стать человеком. Там, и только там он делается совершенно беспомощным, потому что это место своего рода его храм. Он поклоняется ему только один раз в году. И этот-то храм мы с вами должны разрушить.

— Вы узнали, где это место?

— Я искал его без малого шесть лет. Я грезил о нем наподобие глупо влюбленного мальчишки. Я представлял себе его во всех подробностях, еще не зная, что оно. Я искал. Если б вы знали, как страстно, исступленно я искал его. Это место стало для меня средоточием скорби и блаженства, то есть тем же, чем оно было для Зверя. Занятно, правда? Но теперь, когда я нашел его, Зверь у меня в руках. У нас с вами, дорогой Гиббон.

Охотник внезапно замолк, встал и прислушался.

— Вы опять ничего не слышали? — спросил он Гиббона и внимательно всмотрелся в его лицо.

— Нет, — опешил тот.

Охотник тихо прошелся по кабинету, задержавшись возле запертой двери, прикрытой портьерой, и, почувствовав приближение нового приступа кашля, стремительно отошел в дальний, слабо освещенный угол. Он кашлял долго, с надрывом, не в силах остановиться. Когда он вернулся к столу, Гиббон увидел в правом углу его рта свежую каплю крови. Скомканный платок, сжатый в руке Охотника, был темен.

— Мне пора, — сказал он хриплым голосом. — Идемте, договорим по дороге.

Соломон Иваныч послушно взялся за шляпу. Он уже понимал, что ни отвертеться, ни спастись ему не удастся. Ему хотелось только одного — чтобы сегодняшний вечер, перешедший в ночь, поскорее закончился.

XXX

От реки веяло холодом, а воздух, пропитанный свежестью, казался по-прежнему теплым и нежным, как будто вслед за сентябрем внезапно наступил сочно-зеленый июнь. На западе ночная тьма разлилась кругом, объединив в непроницаемое марево небо, речной простор и далекую кромку берега. На востоке, и выше, в разверзнутой бездне севера словно бы проступали неясные световые блики — предвестники грядущего утра. Все кругом по-прежнему было словно опутано легчайшей полупрозрачной пеленой не то тумана, поднимающегося от земли, не то сизой мглы, льющейся с неба. Тусклые всполохи звезд не проникали сквозь этот легкий покров. Луна, едва народившись, оставалась невидимой. И если бы не многочисленные огни веселых заведений, разбросанных по всей Вилке, темнота этой ночи казалась бы беспредельной.

Прежний маслянистый свет из окон трактира плескался в черной воде. Одинокий фонарь, подвешенный на высокой мачте, выхватывал почерневшие растрескавшиеся доски моста, брошенные на них окурки, раздавленную спичечную коробку, полукруг слегка покосившихся деревянных перил. Длинные гулкие промежутки тишины лишь изредка прерывались тихими всплесками волн, короткими взрывами смеха или звуками протяжной мелодии, долетающими из смутного далека.

Гиббон с облегчением вдохнул в себя теплый осенний воздух. Ему страшно хотелось курить, но он боялся просить разрешения у Охотника, настолько тот был угрюм после того, как они вышли из трактира и остановились на том же самом мосту, где встретились накануне.

— Осталось двенадцать дней, — словно через силу проговорил Охотник.

— Вы уезжаете? — так же с трудом поинтересовался Гиббон.

— Меня вызвали в Петербург. Но не волнуйтесь, я вернусь к назначенному сроку. Если же нет, то можете смело заказывать по мне отходную. — Он помедлил, точно раздумывая, следует ли сказать еще что-то, но, видимо, не решился и лишь удостоверился на всякий случай:

— Вы помните, что должны делать?

Соломон Иваныч безмолвно кивнул. Он прекрасно понял, что угодил в капкан, из которого у него был только один выход — полная безропотная покорность воле Охотника. Поэтому все последние четверть часа он только поддакивал, кивал и со всем соглашался. «Зачем мы все еще стоим здесь?» — недоумевал он про себя. — «Ведь все и так ясно. Скорей бы уж…»

— А вам не хочется спросить меня, — вдруг резко обернувшись к Гиббону и уставившись ему прямо в глаза, спросил Охотник — почему я его преследую?

— Что же тут удивительного, — пожал плечами Соломон Иваныч, — вы власть, а тут такое творится. Кому же, как не вам?

— Да, да, конечно, — усмехнулся Охотник. — Но тут несколько иное. Вам не кажется?

Гиббон посмотрел в черные щели его лисьих глаз, бросающих на него злобные искры, и подумал, что его высокоблагородию не терпится что-то сказать, что-то этакое, чего и нет никакой нужды говорить, а вот приспичило. И его равнодушная покорность вдруг дала небольшую брешь. Сквозь нее прихлынула томительная волна любопытства и новой смутной надежды.

— Сдается мне, что пребывание чего-то такого, — сказал он с видом полнейшей убежденности, — чего-то, противного порядку вещей, да еще без ведома начальства, должно было вас беспокоить. Хотя бы от лица службы, так сказать. Сами же вы изволили выразиться, что, грешно и подумать, законы империи не действуют. Получается, пахнет государственным преступлением, не хухры-мухры. Ведь так? А потом, я думаю, и одного самолюбия для вас было бы довольно, чтоб все вверх дном перевернуть, лишь бы найти его. — В этом месте речь Соломона Иваныча приобрела довольно игривое направление, но он почему-то не только не повернул ее в прежнее русло, но наоборот, самоуверенно продолжил: — Подумать только, какое-то мохнатое четвероногое, с хвостом, прости господи, осмеливается возомнить себя врагом престола и отечества. Такой бунтовщик, я думаю, похуже идейного бомбиста.