Земля надежды

На самом острове леса совсем не осталось, поля плавно перетекали одно в другое. Далее по берегу виднелась черная земля, там, где ее уже выжгли, но еще не распахали.

Джон не понимал, как Сакаханна и ее народ выживали в стране, которая превращалась в поля и дома. Леса, по которым, миля за милей, она бродила каждый день, охотясь за индейкой или лесным голубем или собирая корешки и орехи, были теперь сожжены, и только немногие обгорелые деревья все еще высились посреди распаханных полей. Даже река, где она охотилась на косяки рыб, готовая поймать рыбу в момент, когда течение было подходящим, текла теперь, пронизанная причалами, в тисках прибрежных полей.

Джону даже показалось — правда, может быть, это было из-за очень холодной погоды, — но ему показалось, что птиц стало меньше, и он уже не слышал волков, воющих за стенами Джеймстауна.

Природа была укрощена, а диких животных и людей, живших рядом с ними, изгоняли в глубь материка, прочь от города. Джон решил, что если Сакаханна вернулась к своему племени, то их могли оттеснить очень далеко, туда, где городская карта показывала только пустое место, на котором было написано «лес». Он начал бояться, что никогда больше ее не увидит.

Пока они ждали перемены в погоде, Бертрам занялся торговлей. Поскольку он был в Джеймстауне уже во второй раз, он полагал, что хорошо знает рынок. Он привез с собой запас тех маленьких европейских предметов роскоши, которых так не хватало колонистам. И теперь почти каждый день его с радостью приглашали в лучшие дома, где он показывал свои запасы бумаги и чернил, ручки и мыло. Настоящие свечи, а не зеленый воск виргинских свечных ягод. Французское бренди, а не приевшийся ром из Вест-Индии. Кружево, хлопок, лен, шелк и прочие вещички, сделанные искусно и мастеровито, напоминавшие колонистам о доме, где легко можно было нанять и искусных ремесленников, и хороших художников.

Вместе с ним делал визиты и Джон. Он встретил новую породу людей, людей, к которым старое разделение на дворянство и рабочих было неприменимо, потому что все они трудились. Теперь особое значение имел уровень мастерства.

В этой новой стране большим уважением пользовался умный плотник и талантливый охотник, а не человек с французской фамилией или знанием латыни. Женщина, которая умела стрелять из мушкета и свежевать оленя, была товарищем и партнером для мужа, и эти качества были для мужчины гораздо более ценными, нежели умение писать стихи или рисовать пейзаж. Эстер преуспела бы в этом мире, где от женщины ждали, что она будет работать так же, как и мужчина, и нести свою долю ответственности. И каждый день Джон обнаруживал — он жалеет, что она не поехала с ним, и в то же время жаждал узнать хоть что-нибудь о Сакаханне.

Сара Хоберт напоминала ему Эстер. Она молилась каждое утро, всегда читала молитву перед едой, а по вечерам обучала раба Франсиса читать катехизис. Когда Джон видел ее, на коленях ощипывающую цыпленка и собирающую перья для подушек или счищающую зерна кукурузы с початка, сидя вечером у камина, и потом аккуратно бросающую пустые початки в корзину для дров на растопку, он вспоминал Эстер, работящую, добросовестную, исполненную внутренней силы и молчаливую.

Какое-то время ему вообще казалось, что холодная погода никогда не кончится и не освободит их от праздной жизни в Джеймстауне. Но Хоберт клялся, что он не поднимется по реке, пока на земле лежит снег.

— Там можно умереть, и никто не узнает, никому до этого не будет дела, — говорил он. — Мы останемся в городе, пока земля не прогреется как следует, тогда мы сможем плыть вверх по реке, и вокруг нас не будет огромных ледяных глыб. Я не рискну выбираться из города до весны.

— Весной опаснее будет оставаться здесь, — спокойно добавила его жена. — У них тут в жару бывают страшные лихорадки. Я бы лучше перебралась отсюда до того, как наступит лето.

— Со временем и переберемся, — Хоберт посмотрел на нее из-под бровей, как бы предупреждая, чтобы сидела тихо-мирно и не вмешивалась в разговоры мужчин.

— Когда будет на то Господня воля, — приятным голосом добавила она, ничуть не испугавшись.

Джон знал, что Хоберт прав, и все-таки изнывал от нетерпения. Всех, кого он встречал в городе, Джон спрашивал, помнили ли они девочку или ее мать, но ему отвечали, что все индейцы были похожи друг на друга и если девочка пропала, то, вне всякого сомнения, она что-то украла или предала своего господина и бежала в леса к своему племени.

— И несладко ей там приходится, — сказала как-то раз какая-то женщина, пока ждала своей очереди к единственному в городе глубокому колодцу, чтобы набрать воды.

— Почему? — тут же переспросил Джон. — Что вы хотите этим сказать?

— Потому что с каждым днем их оттесняют все дальше и дальше. Конечно, не сейчас, зимой наши мужчины не ходят в леса, темнеет слишком рано, а холод убивает человека быстрее, чем стрела. Но когда наступит весна, мы соберем своры собак и отряды охотников и отправимся в лес на охоту за краснокожими, мы заставим их отступать все дальше, и дальше, и дальше, пока вся земля не станет нашей, только тогда мы сможем безопасно жить на этой земле.

— Но ведь она еще ребенок! — воскликнул Джон. — А ее мать — одинокая женщина.

— Они размножаются даже в одиночестве, — с суровой решительностью добавила женщина. — Не хочу пугать вас, сударь, но на этой земле останемся либо мы, либо они. И мы полны решимости победить. И будь там волки, или медведи, или индейцы, им придется отступить и дать нам дорогу, или они умрут. Как еще сделать эту землю своей?

Джон едва ли мог осуждать эту беспощадную логику. Ведь у него самого было четыре надела прибрежной земли и девственного леса. И он сам, бывало, с предвкушением говорил, как расчистит деревья и построит дом. Он знал, что его собственная земля — это еще двести акров, где уже никогда не будут охотиться повхатаны.

Апрель 1643 года

Ему пришлось ждать до апреля, и тогда наконец он вместе с Хобертами поплыл на лодке вверх по реке осмотреть участки, расположенные по соседству.

Это была хорошая земля. Деревья подступали к кромке воды, их густые кроны затеняли берега. Толстые серые корни опускались прямо в реку, выступившую из берегов. Джон привязал каноэ, которое он одолжил в городе, к нависающему стволу и сошел на берег, на свою собственную новую землю.

— Мой Эдем, — тихо промолвил он про себя.

Деревья жили своей жизнью.

В листве пели птицы, они ухаживали друг за другом, преследовали друг друга, дрались и строили гнезда. Он увидел птиц, которые выглядели похожими на хорошо знакомые английские разновидности, но были или заметно больше, или раскрашены самым странным образом. Видел он и других птиц, совершенно ему незнакомых, живших в этом новом и чудесном мире. Там были птицы, похожие на маленьких цапель, но только белые, как голубки; странные уточки, головки у которых сверкали, как сундучки, покрытые разноцветной эмалью.

Почва была плодородной, темной. Эта земля никогда не знала плуга, столетиями она сама создавала себя из опавших листьев и гниющей зелени. Чувствуя себя несколько глупо, Джон опустился на четвереньки, взял в руку горсть земли, растер ее между ладонями и поднес к носу и губам. Это была хорошая темная земля, на которой все будет расти и плодоносить.

Берег полого поднимался от реки, значит, вода не будет затапливать поля. Примерно в полумиле от береговой линии был небольшой холм. Там Джон решил поставить дом. Когда деревья будут расчищены, у него получится прекрасный вид на реку, а ниже по холму он сможет видеть свой собственный причал, где будут грузить собственный табак, отправляя его вниз по течению.

Джон подумал, что поставит дом под прямым углом к реке. Это будет скромный дом, ничего общего с великолепием Ламбета. Это будет дом пионера — одна комната внизу и лестница, ведущая наверх, где под крышей будет еще небольшое низенькое помещение для хранения припасов.