О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)

– Но, как же вы, Настасья Яковлевна? Куда же вы исчезли? Илья, как ты мог ее увезти из хора? Как мог уехать сам?! Видит бог, такого тенора, как у тебя, я больше не слышал нигде и никогда. Слышишь, Алеша, – нигде и никогда! Клянусь великой тенью Чайковского!

– Не трожьте покойников, Владислав Чеславыч, – проворчал Илья. – Теноров на Москве без меня немерено. Рассказали б лучше, сами-то как?

– Да что я... – Заволоцкий отвечал Илье, но не отрываясь смотрел на Настю, и она улыбалась ему глазами. – Что я... В молодости все казалось ветерком, столько было надежд и чаяний, столько прожектов, и вот... Извольте видеть: учитель бальных танцев. Попутно сотрудничаю в «Московском листке» вот с этой юной надеждой отечественной журналистики.

– Да что ж тут плохого? – Настя опустилась на стул, жестом пригласила Заволоцкого сесть рядом. – Это ведь дело, барышень обучать. И в газету писать тоже нужно, если с умом. А стихов больше не сочиняете?

– Ушли вы – и ушло вдохновение, – серьезно произнес Заволоцкий. – Поверьте, как только вы скрылись из Москвы, не смог выжать из себя ни строчки. Даже в университете в Татьянин день. Не так давно видел в магазине ноты нашего с вами романса, который вы только что пели. Разумеется, стоит имя другого автора, название – «Твои глаза зеленые», отчасти изменен текст... Купил как воспоминание о буйной юности. Пылится теперь на полке. А как Илья его пел, боже праведный!

– Он и сейчас не хуже поет, – сказала Настя, и Илью поразила нежность, скользнувшая в ее голосе. Он невольно взглянул на жену, поймал ее улыбку. Притворно нахмурившись, спросил:

– Нэ, со – мангэ тэбагав ваш лэскэ?{Ну, что – мне петь для него?}

– Сбага{Спой.}, Илья, – неожиданно ответил вместо Насти Заволоцкий, и Илья, смутившись, сообразил, что все студенты маслишинской развалюхи вполне сносно изъяснялись по-цыгански.

– Простите, Владислав Чеславыч... Не забыли романэс?{По-цыгански.}

– Кое-что помню. Я ведь часто бываю здесь и в других хорах, занимаюсь изучением цыганского искусства. Но что обо мне! Ты спой, пожалуйста. Мой друг такого, ручаюсь, никогда не слышал... да и не услышит более. Илья, ради бога, «Отойди, не гляди» вместе с Настасьей Яковлевной! Алеша, немедленно сюда!

Но тот уже и сам торопливо подошел, сел верхом на стул и по-детски опустил голову на кулаки. Настя положила руку на гриф гитары мужа. Илья вздохнул и взял аккорд. Перед тем как начать петь, покосился на диван и увидел, что ни Маргитки, ни Сеньки Паровоза нет в комнате.

На улице шел дождь. Невидимые капли стучали по листьям, тихое шуршание наполняло ночной воздух, трава блестела в свете окон. Стоя на крыльце, Маргитка куталась в шаль, с болезненной гримасой вслушивалась в поющие голоса.

– Поет, проклятый... С ней поет! С ней!

– А ты чего хотела? – Стоящий рядом Паровоз вытер мокрое от дождя лицо, усмехнулся. – Она ему жена, а ты кто?

Маргитка молча повернулась к нему. Сенька встретил ее прямым наглым взглядом:

– Думала – не узнаю?

– Да что ты знаешь? – попыталась усмехнуться Маргитка, но губы ее дрожали. Паровоз заметил это, нахмурился. Сказал уже без издевки, злым отрывистым голосом:

– Я ведь не слепой, промежду прочим. И на Калитниковском кладбище тож дела имею. Раз тебя увидел, раз – его. А потом и обоих. Никодим, старый черт, молчит, но вы ж в его хибаре не романцы складываете, поди.

Маргитка, стиснув зубы, упорно смотрела в темноту сада. Ее пальцы судорожно сжимали шаль у самого горла. Не глядя на Паровоза, она хрипло спросила:

– Тебе что до того?

– Спрашиваешь – что?! – Сенька взял ее за запястья, с силой развернул к себе. – А не боишься, что я твоему отцу скажу? Что цыгане твои узнают? Что жена его...

– Нет! – вырвалось у Маргитки. – Паровозик, брильянтовый! Не она только! Христа ради, только не Настька! Илья убьет меня, понимаешь? Убьет!

Семен молчал, улыбался, но лицо его было недобрым. Глядя в упор на парня, Маргитка сдавленно спросила:

– Что взамен хочешь, серебряный?

Семен, не переставая улыбаться, нагнулся к ней и прошептал несколько слов. Маргитка отпрянула как ошпаренная:

– На Хитровку?!

– Как знаешь. – Сенька потянулся всем телом, засвистел. – Ежели нет – прямо сей минут к твоему отцу иду. Иль к Настасье Яковлевне. Такую бабу грех дурить.

– Не ходи. – Маргитка снова стянула на груди шаль, прислонилась к мокрой стене дома. Сквозь зубы сказала: – Будь по-твоему. Мне терять нечего.

Паровоз молчал. Если бы Маргитка взглянула на него сейчас, она увидела бы, что первый вор Москвы изрядно растерян. Но Маргитка, не отрываясь, смотрела в темный сад. А в освещенном доме два голоса – сильный красивый тенор и серебряное меццо-сопрано – сплетаясь, тосковали:

Гости уехали под утро. Цыгане разошлись, в доме наступила тишина. Илья и Настя последними поднялись в свою комнату. В темноте Илья, как был одетый, повалился ничком на постель.

– Разделся бы хоть... – попросила Настя.

Он повернулся, приподнялся на локте. Из-под полуопущенных век проследил за тем, как жена зажигает свечу, как, устало вздохнув, садится перед зеркалом и медленно вынимает шпильки из прически. Черные пряди освобожденных волос одна за другой падали на спину. В зеркале Илья поймал Настин взгляд. Опустив глаза, пробурчал:

– И как ты его узнала только? Старик стариком, лысина, как паркет, сверкает...

– Не знаю... Сразу вспомнила.

– Из-за него плакала-то?

– Что? – изумленно повернулась к нему Настя. Поймав напряженный взгляд мужа, взялась за голову, с улыбкой простонала: – Ох, Илья... И когда ты уймешься только? Я ведь уже старуха!

– Хороша старуха... Даже Паровоз этот – и тот ошалел. Все карманы вывернул перед тобой, чуть на колени не упал.

– Ну, Паровоз... Он – мальчик. Поди, и песен-то приличных не слыхал никогда.

– Плакала ты! – упрямо сказал Илья. Он сам не знал, зачем ему понадобился этот разговор, чувствовал, что ищет неприятностей на свою голову, но забыть о светлой дорожке, пробежавшей по Настиной щеке, уже не мог.

– Ну, что ж... плакала. – Настя опустила руки с последними шпильками, перебросила волосы на плечо. Тихо вздохнула. – Тебя слушала.

– Меня?! – растерялся Илья. – Меня?.. А я думал...

У него хватило ума не закончить фразы, но Настя не заметила его замешательства. По-прежнему сидя спиной к мужу, она смотрела в зеркало.

– Я ведь тебе всегда говорила: за твой голос весь хор отдать не жаль. Я еще девчонкой была – разум теряла от него. Сейчас-то ты редко поешь, уж не знаю почему... Но как заведешь что-нибудь, у меня вся душа дрожит. Жаль, что у тебя одни кони в голове.

Илья, не отвечая, поднялся, перешел комнату. Сел на пол рядом с женой.

– Настька... Ничего, если спрошу?

– О чем? – Она не удивилась.

– Скажи, а вот если бы... Вот если бы я петь совсем не умел? Был бы, как пенек, безголосый, даже «Обманула-провела» не вытянул бы? Ты бы тогда... Пошла бы ты со мной тогда?

Тишина. Настя молчала, а Илья не смел поднять глаз. Сидел на полу, смотрел на полукруг света, очерченный свечой. И уже не ждал ответа, когда услышал тихий не то смешок, не то всхлип.

– Конечно, пошла бы. Забыл, как я тебя любила?

– Любила все-таки? – попытался усмехнуться он. Остро, как никогда в жизни, болело сердце. И даже голос жены слышался будто издалека:

– Вот глупый... И любила, и люблю. Что это тебе в голову пришло?

Илья, не ответив, уткнулся в ее колени. Долго сидел так и, когда встревоженная Настя уже наклонилась к нему, вдруг резко вскочил и опрокинул ее на постель.

– Илья! Господи! Илья! Ты с ума сошел! Нет, видали вы, люди добрые, – устал он! – испуганно отбивалась Настя. – Да успокойся ты, жеребец, что ж тебя под утро разобрало? Дети вот-вот проснутся! Отстань, сдурел совсем! Опять к осени с пузом буду, цыгане со смеху умрут!