Ключи счастья. Том 1

— Я его люблю…

У Сони срывается отчаянный жест.

— Бог знает, что такое! Да разве можно любить двух?

— Не знаю. Не мучь меня… Я устала, Соня… Прощай!

— Постой! Постой… Ну а если Нелидов это узнает? Не от меня, конечно. Я не предательница… Но… все случается… Ты понимаешь, конечно, что он отречется от тебя. И будет прав. Да!.. Я всегда была за свободу чувства… Но… то, что ты делаешь, безнравственно, позорно… Этому имени нет… О, как я в тебе разочаровалась!

Маня плетет косу и неподвижно глядит в окно. Жуткое лицо… Да еще слышит ли она что-нибудь? Страх ползет в душу Сони.

— Ну а если Нелидов запретит тебе встречаться со Штейнбахом? Что ты смотришь на меня? Поняла ты или нет? Ты бросишь тогда Штейнбаха? Пожертвуешь им для Нелидова?

— Да…

— Что да?

— Всем, всем для него пожертвую…

У Сони вспыхивают глаза.

— И тебе не будет жаль Штейнбаха?

Маня думает что-то, заплетая и расплетая косу.

— Жаль?… Нет. Не будет жаль… Нет…

— Убирайся, в таком случае! Убирайся! — запальчиво кричит Соня и ногами толкает Маню в грудь. — Тряпка! Возмутительная. Зачем же ты целуешься со Штейнбахом, если не любишь его?

— Зачем? — повторяет Маня, как во сне. — Не знаю…

Она встает. Затихшая, жуткая, с тяжелыми полузакрытыми веками. И идет в свою комнату. «Да она ли это?… Точно больная. Какая-то чужая…»

Вдруг по неуловимой ассоциации вспоминается мать Мани. Таинственная женщина, которую никто не видал.

Соня жмурится и мелко-мелко крестится.

Реакция начинается только днем. Маня просыпается к полудню. Соня стоит над ней с растерянным лицом и трясет ее за плечо.

— Обед скоро. Ну, что ты не встаешь? Ведь догадаются. Я и так солгала, что у тебя голова разболелась…

О, как знаком ей этот первый взгляд Мани! Затуманенный, бессознательный взгляд дремлющей души. Сколько раз, еще в гимназии, она видела это прекрасное, невинное выражение, когда будила девочку. Без трепета Соня никогда не могла заглянуть в эти зрачки. Ей чудилось, она видит в них лазурный луч. Как мост, по которому душа спускается на землю с райских высот, где блуждала во сне.

Она чувствовала в эти минуты ярче даже, чем когда читала «Эмиля» Руссо, что безгрешен и чист приходит человек на землю. И только жизнь научает его греху. И законы делают его преступным.

Соня глядит, потрясенная. О, эти невинные глаза души, не знающей лжи и греха! Как после такой ночи, после такого падения лицо может отражать невинность души? Быть таким прекрасным?

Но это длится только миг. Сознание пробегает, как молния, по чертам и искажает их. Маня вскакивает и хватает себя за голову. Отвращение, страх, мольба в огромных померкших глазах. О, жалкое, бедное личико!

Но… порок наказан. И Соня чувствует удовлетворение.

— Что я наделала? Боже!.. Что я наделала?!

Она падает лицом в подушки.

Что это было вчера? Не сон? Нет?… Вот эти руки, ее руки обнимали чужого человека? Ее губы горели под его губами? И тело ее отдавалось без любви?… Откуда это наваждение?… Не она ли еще вчера утром решила стереть прошлое? А вечером своими руками затянула петлю над своей головой!

Она плачет так отчаянно, что Соня смягчается. Она даже готова простить. Но презрение еще звучит в ее тоне. Невольное презрение нормального человека к вырожденцу.

— Ну довольно! Успокойся! На… Выпей воды! Ах, Маня! Маня… Легкомысленная ты стрекоза… Теперь возьми себя в руки и будь холодна со Штейнбахом! Скажи ему, что ты…

Маня вдруг вскакивает.

— Я его ненавижу! Ненавижу!.. Мне нечего ему говорить… О, какое отвращение!.. Он не смеет… Он не должен больше приезжать…

Она вдруг хватает стакан с водою и хлопает его оземь. Вода обливает туфли Сони.

— Ты с ума сошла?

Соня в испуге кидается в сторону.

— Да!.. Да!.. Да!.. — бешено кричит Маня, топочет ногами и рвет на себе волосы. — Я хочу убить его! Я хочу умереть…

— Ах, пожалуйста!.. Сделай одолжение! Умирай! Никто не заплачет…

— Я ему напишу, чтоб ноги его не было здесь! Но Соня багровеет мгновенно, как отец.

— Посмей только! Посмей! Ты забыла, что я его… Разве ты одна на свете? Ах! Всегда ты была такой! Но я не позволю тебе оскорблять его! Слышишь ты? Не позволю!

Это первая их крупная ссора.

— Маня! — кричит дядюшка, стоя у лестницы в светелку. — Иди. Поклонник приехал.

С площадки сверху глядит на него стаявшее бледное личико с огромными испуганными глазами.

— Кто?

— Эге!.. Вопрос недурен. Который из двух, спрашиваешь ты? Летучий Голландец.

— Штейнбах? — кричит Соня.

И кидается вниз, оттолкнув Маню.

— И знаешь, душа моя? Он очень эффектен верхом. И чудная лошадь. Вчера я не обратил внимания. Не хуже твоего Нелидова в седле. Ей-Богу! Поди ж ты! И почему мне всегда казалось, что нет еврея, который не боялся бы лошадей и собак?

Маня сходит вниз не скоро. Все в парке. «Слава Богу!..»

Как она ни старается владеть собою, но лицо ее выдает. Штейнбах говорит с дядюшкой. Он внезапно оборачивается на ее шаги. И, окинув ее всю одним острым взглядом, почтительно склоняется перед нею. Соня, сощурившись, с видом классной дамы, зорко следит за обоими.

Вот Маня подняла ресницы. Ах! Если бы взгляды могли убивать, бедный Штейнбах лежал бы бездыханным на песке. Как она отдернула руку! Точно действительно дотронулась до жабы. Она даже не хочет скрыть брезгливости.

«Подлая девчонка!.. — думает Соня. — Ну, погоди…»

— Маня! — как-то слащаво говорит Вера Филипповна, — какое удовольствие предстоит нам всем! Марк Александрович справляет послезавтра день рождения. И приглашает нас на пикник. Будет катание на лодках, иллюминация…

— И фейерверк, душа моя. Фейерверк, который ты обожаешь. Будут ракеты, похожие на тебя, — смеется дядюшка.

— Сядь, Маня! Соня, подвинься! — подхватывает Вера Филипповна, испуганная бледностью девушки. — А в котором часу собираемся, Марк Александрович?

— К семи, если вам удобно, я пришлю коляску.

— Да, пожалуйста. В нашей мы все не уместимся. А кто же будет еще?

Штейнбах чуть заметно поводит плечами.

— Я никого не зову, Вера Филипповна. Кто вспомнит, тому я рад.

— Ах, днем у вас, наверно, визиты будут?

— Опять-таки, я никого не жду. Я здесь человек новый. И я не знаю до сих пор, как моя репутация адвоката по политическим делам после девятьсот пятого года отразилась на моих отношениях с… друзьями отца. Впрочем… я этим мало интересуюсь.

«Это возможно, — думает дядюшка, внимательно вслушиваясь в тембр его голоса. — Возможно, что ты не врешь. Да и на что тебе губернатор? И, вообще, шут тебя знает, чего ради ты тут околачиваешься?»

Дядюшка в мыслях «про себя» допускает иногда тривиальность выражений. Даже любит их. Он точно вознаграждает себя за неизменную корректность на людях.

«Надо ехать днем и поздравить, — соображает он за себя и зятя. — Неловко. Все-таки соседи».

— А фейерверк вы из Киева выписали, конечно? — спрашивает он с легкой дрожью в голосе.

— Из Москвы.

Дядюшка усиленно курит. Если бы ему такое состояние! Вот же умеют жить люди…

Маня решается поднять глаза.

Он сидит далеко, на краю скамьи. Согнулся опять что-то задумчиво чертит на земле рукояткой хлыстика.

Господи! Что он еще там пишет?

Она то и дело смотрит на его профиль, На нем другая шляпа. Не панама. Где-то она уже видела его в ней. Когда? «Ах, не все ли равно! — сердится она на себя. — Что мне за дело?»

И костюм на нем другой. Плаща нет. Темный пиджак. Он в нем кажется тоньше. Очень идет! И гетры. Какие у него стройные ноги!

Вдруг… кровь кидается ей в голову. Она вспомнила. В этом костюме она видела его в тот вечер… Последний. Перед отъездом. Боже! Как она была безумно влюблена тогда…

Сердце глухо стукнуло и точно остановилось. Волшебный вечер их первого сближения, осиянный поэзией и негой, вдруг встает перед нею. Словно сказка Шехерезады.