Наследник Клеопатры

Юноша побрел к дальней скале, потом – вдоль нее по раскаленной земле мимо лагеря, направляясь к Караванному пути. Он готов был пройти три километра под палящим солнцем и эти шестьдесят метров вниз прямо под носом у римлян. Часто останавливаясь, он ковылял вдоль западной стороны скалы, где сейчас, после полудня, тени не было даже у самого подножья. Неровная земля, усыпанная камнями, раскалилась на солнце. Цезарион шел очень медленно, держась за бок. Каждый шаг острой болью отзывался в ране, его тошнило, кружилась голова. В любую секунду он был готов услышать сигнал тревоги, поднятый часовыми. Он начал считать свои шаги, чтобы знать, как далеко он сможет уйти, и хотя бы в этом получить какое-то мрачное удовлетворение. Один, два... Ему казалось, что пот катится с него градом, но его кожа была такой же сухой и горячей, как и окружавшие его камни: воздух впитывал влагу, прежде чем успевала образоваться даже капелька пота. Тридцать пять, тридцать шесть... О Геракл! Воздух такой горячий, что больно дышать. Если бы все это было уже позади!

Сто пять, сто шесть... Может, ему стоило зайти в лагерь и выпить немного воды, перед тем как отправиться в путь? Нет. Ему нечем было зачерпнуть воды из бака, и кто-нибудь обязательно заметил бы его... Сто восемьдесят три, сто восемьдесят четыре... Интересно, насколько тяжело он ранен. Кровотечение прекратилось, струйка крови засохла на голени и ступне, поэтому рана, скорее всего, не была столь серьезной, как показалось сначала. Он подумал, что, возможно, стоит остановиться и взглянуть на рану, но тут же отбросил эту мысль. Все это бесполезно: хитон присох к ране, а он только сорвет свежую корку, чем вызовет кровотечение. В любом случае он ничего не сможет с ней поделать... Двести пятьдесят, двести пятьдесят один... Как бы там ни было, кто-то наверняка залил рану миррой. Все тела на костре были умащены. Едва переставляя ноги, юноша ощущал этот сладкий аромат. Мирра, как утверждали все доктора, – лучший из антисептиков. Следовательно, рану уже обработали и смотреть на нее нет никакого смысла. Триста двадцать восемь, триста двадцать девять... И вообще, глупо волноваться из-за инфекции: вряд ли он проживет так долго, чтобы она успела развиться в его теле...

Триста девяносто четыре, триста девяносто пять... Ему удалось пройти мимо лагеря и часовых незамеченным. Вероятно, теперь он в относительной безопасности, идо наступления темноты ему ничего не грозит. Во всяком случае, до тех пор пока они не подойдут к погребальному костру и не увидят, что его там нет. Четыреста... Затем они бросятся за ним в погоню. Убить его – это основное задание, которое они получили; сокровище стало для римлян всего лишь неожиданным приобретением. Ему нужно будет найти укрытие в скалах возле первой стоянки. Нет, ему лучше продолжать идти вперед, насколько хватит сил, ведь римляне поставят своих людей у следующих стоянок во всех направлениях, чтобы его перехватить. Пятьсот, пятьсот один... Конечно же, они поступят так в любом случае. Если он пойдет на стоянку за водой, они схватят его; если он туда не пойдет, то умрет от жажды. О Аполлон и Асклепий! Как же болит язык! Если бы выпить немного воды, самую малость, чтобы увлажнить его...

Пятьсот шестьдесят девять, пятьсот семьдесят... Это безнадежно, бесполезно! Нет, ему не уйти. Зачем бороться, страдать от зноя и боли, если ему все равно предстоит умереть? Шестьсот.

Совершенно обессиленный, юноша остановился и, тяжело дыша, обвел взглядом противоположную скалу, ожидая увидеть лагерь. Его там не было. Он часто заморгал и медленно обернулся. Расстояние и марево раскаленного воздуха превратили лагерь в бледное размытое пятно, едва заметное у подножья красной скалы.

Сердце радостно забилось, когда он внезапно осознал, что его надежда на побег оправдывается: он действительно может убежать. Но в тот же миг ему впервые стало по-настоящему страшно. Цезарион резко отвернулся и побрел дальше.

По мере того, как юноша спускался вниз, вади [5] расширялась, и в конце концов он вышел на тропу.

Он боялся, что если пойдет вдоль скалы слева, то может не найти караванный путь. Споткнувшись о камень и увидев еще одну струйку крови, которая начала стекать по голени, Цезарион понял, что рана снова открылась. Он вышел на тропу и остановился, чтобы вытереть кровь, понимая, что римляне могут выследить его по кровавому следу. Хотя, так или иначе, они все равно догадаются, в какую сторону он направился. Без воды в пустыне не выжить никому, а кроме баков, зарытых на стоянках, ее нигде не было.

Восточная сторона скалы отбрасывала тень, но жара все еще оставалась невыносимой; из-за нее голова разболелась так, что юноша едва обращал внимание на боль в языке. Он подумал, что хорошо бы передохнуть, но решил не рисковать. Римляне начнут его преследовать сразу, как только стемнеет, а тени уже и так стали заметно длиннее. Он упрямо продолжал идти по тропе, бесконечно повторяя про себя, что самая тяжелая часть пути пройдена.

Однако к тому времени, когда Цезарион добрался до караванного пути, он понял, что самое тяжелое впереди. Головная боль была настолько сильной, что он почти перестал замечать боль в боку. Сейчас юноша боролся с тошнотой и непреодолимой слабостью, сознавая, что до стоянки Кабалси [6] еще пять километров и их во что бы то ни стало нужно пройти. В этой точке караванный путь шел почти строго на юг, и теперь впереди не было ни одной скалы, а значит, и тени, где можно было бы укрыться. Цезарион устало брел по открытой местности, спотыкаясь о раскаленные камни. Солнечные лучи били по голове, как кузнечный молот, а горячая земля, казалось, отражала зной прямо ему в лицо. Он вспомнил одного из докторов, к которому обращалась его мать во время первого ужасного года его болезни, когда ему было тринадцать лет и она еще надеялась, что его можно исцелить. Тот порекомендовал курс очищения кишечника вместе с некоторыми физическими упражнениями, для того чтобы «вместе с потом изгнать из него дурной дух». Цезарион стерпел тошнотворное слабительное, от которого его внутренности свело судорогой, и выпил еще один отвратительный настой, вызвавший у него рвоту. После этого врач потребовал, чтобы Цезарион пробежал несколько кругов по дворцовому парку днем в самое жаркое время дня. Тогда он чувствовал себя так же дурно, как и сейчас. На пятом круге у него случился приступ, и стало ясно, что к этому доктору обращаться за помощью больше никогда не будут...

Юноша остановился: к горлу подкатывала тошнота, в воздухе появился запах гнили. Он быстро опустился на землю, с ужасом представляя, что может случиться с ним. Это было намного страшнее, чем быстрая смерть, которая преследовала его по пятам. Он нащупал свой спасительный мешочек с травами...

До него донесся звук флейты. Его мать, облаченная в золотые и алые одежды, с красной короной Нижнего Египта в виде змеи, стоит возле алтаря и улыбается ему. На ее руках кровь, а на алтаре лежит черная овца, ноги которой еще слабо подергиваются. Жрец внимательно рассматривает внутренности животного. У жреца бритая голова, его белые одежды запачканы кровью. Он поднимает голову и пронзительно смотрит на Цезариона своими темными, похожими на две пещеры, глазами. Жрец открывает рот, чтобы что-то сказать, но вместо слов из его рта вырывается высокий свистящий звук систра [7]. Вдруг вместо овцы на алтаре появляется человек, у которого вскрыт не живот, а голова.

– Видишь, это желудочки мозга, – доносится до него чей-то голос.

Цезарион смотрит на влажные полости в мягкой серой массе, которая лежит перед ним, и вдруг замечает, что рука жертвы подрагивает.

– Он еще жив, – в ужасе говорит Цезарион.

Он пришел в себя от острой боли в языке и увидел, что сидит на раскаленном камне. Было нестерпимо жарко, все тело напряглось от острой боли. Он застонал и склонился еще ниже.