Наследник Клеопатры

– Оставь меня в покое! – прерывисто дыша, огрызнулся Цезарион и закрыл руками лицо. Мать убита или в плену, Антоний мертв. Египет – римская провинция, а он сидит здесь и терпит оскорбления этого крестьянина, погонщика верблюдов!

И все-таки они сидели где-то в тени и не смотрели на погребальный костер. О бессмертные боги! Как жаль, что он остался жив!

– Ну полно, мальчик! – снисходительно произнес Ани и, к ужасу Цезариона, похлопал его по плечу. – Не говори так. Ты еще молод, у тебя вся жизнь впереди... Ну-ка, дай я взгляну, что там у тебя...

Он протянул руку к хитону.

Испытывая отвращение, Цезарион гневно оттолкнул его руку и воскликнул:

– Оставь меня в покое! – Переведя дыхание, он все же совладал с собой и продолжил более спокойным тоном: – Если ты сорвешь тунику, то снова начнется кровотечение. Рана залита миррой и может подождать.

Ани, нахмурившись, отодвинулся от него и заметил, что юноша метнул в его сторону презрительный взгляд.

– Можешь опять поехать на осле, – сказал Ани после непродолжительной паузы. – Молю богов, чтобы в Гидревме была вода. Говоришь ты правду или нет, рана выглядит не очень хорошо. Ну а сейчас постарайся что-нибудь съесть: ночь будет тяжелой.

ГЛАВА 2

Ночь и в самом деле оказалась тяжелой. Позже Цезариону удалось восстановить в памяти только какие-то обрывки. Он помнил, как сидел на осле, стараясь не шевелиться, потому что все время чувствовал жгучую боль в боку; помнил, как потом, во время короткой остановки в полночь, лежал на земле, дрожа всем телом. Он был поражен тем, что с наслаждением выпил остатки пива, а потом задремал при лунном свете. Цезарион с полной уверенностью мог сказать, что у него был, по крайней мере, только один приступ за все время той кошмарной поездки, но он настолько обессилел от боли и жажды, что почти незаметно растворился в полубессознательном состоянии.

Караван оказался меньше, чем он ожидал: восемнадцать верблюдов, три человека и осел. Верблюдов, нагруженных тяжелыми тюками, в которых, по всей видимости, были льняные ткани, связали так, чтобы каждый из погонщиков управлял шестью животными. Цезарион понял, что, до того как они подобрали его на дороге, каждый вез свой багаж на осле, но теперь им пришлось взвалить свои вещи себе на спину. Очевидно, это был очень бедный караван, поскольку на верблюдах не было места для погонщиков.

Двух помощников Ани звали Менхес и Имутес – отец средних лет и его сын, примерно ровесник Цезариона, – оба неотесанные египтяне, с темной кожей, похожие на самого Ани. Они были против того, чтобы Цезарион ехал на осле и пил их пиво, и спорили по этому поводу с Ани на египетском просторечии. Ани, как догадался Цезарион, все-таки переубедил их, сказав, что есть надежда получить вознаграждение с корабля, который стоит в Беренике.

Их караван отправился в дорогу примерно за час до захода солнца. Ослу хотелось пить, он явно был не в духе и норовил брыкаться, даже когда Ани взял его за поводья. Боль в боку становилась все сильнее; Цезариону казалось, что они никогда не дойдут до Гидревмы, что ему суждено вечно скитаться по темной пустыне, преодолевая один бесконечный километр за другим, потом еще один, и еще... Когда же они наконец прибыли на стоянку, Цезарион даже не осознал этого. К тому моменту он лежал почти без сознания и дрожал, уткнувшись лицом в ослиную холку и обхватив руками шею животного. Он только недовольно пробормотал что-то, когда его стали стаскивать с осла, и тут же вскрикнул от острой боли в правом боку. Содрогаясь от рыданий, юноша повалился прямо в пыль, подтянув ноги к животу. Было темно и холодно, вокруг него столпились люди. Чей-то женский голос шепнул ему на ухо: «Ш-ш-ш!», после чего его внесли в какое-то помещение и бережно положили на тюфяк. Он лежал с закрытыми глазами и слышал, как кто-то спорит рядом с ним.

Он снова пришел в себя, как только почувствовал на своих губах живительную влагу. Рядом с Цезарионом стояла женщина и держала в руках лампу, от которой падали неясные тени. Он лежал на соломенном тюфяке возле каменной стены; над его головой было натянуто что-то вроде навеса. Цезарион непонимающе моргал глазами. Другая женщина начата брызгать водой из чаши на его хитон в том месте, где было бурое пятно от засохшей крови. Она отколола фибулу [9], которая скрепляла хитон на плече, промокнула губкой его тело под хитоном и затем снова смочила водой кожу возле раны. Женщина, которая держала светильник, наклонилась и взяла фибулу.

– Эй! Это не твое! – воскликнул Ани, который стоял тут же, посредине палатки, и неотрывно наблюдал за женщинами.

Цезарион увидел его, но промолчал.

Женщина поплевала на запачканную фибулу, потерла о свое плечо и посмотрела на нее при свете лампы. Цезариону показалось, что на лице этой далеко не молодой женщины появилось недовольство.

– Золотая, – сказала она, обращаясь к Ани.

– И не твоя, – повторил египтянин, забирая у нее фибулу.

– Мы не воровки! – с обидой в голосе произнесла женщина. – Неужто ты думал, что мы собираемся украсть ее?

Ани фыркнул.

– Да уж. Вы и так грабите меня, запрашивая такую цену. Подайте-ка мне его пояс и сандалии, а еще вон тот амулет, что висит у него на шее.

Женщина, которая держала чашу с водой, улыбнулась Цезариону. Она была моложе, чем та, со светильником, и кожа у нее была темнее. Ее зубы блестели при свете лампы. Она зачерпнула еще воды из чаши, затем расстегнула пояс, сняла его и отдала Ани. Затем она потянулась за шелковым мешочком с лекарственной смесью, но Цезарион вцепился в него обеими руками.

– Нет, – еле слышно произнес он. – Мне это нужно.

– Ага, – сказал Ани, присаживаясь на корточки рядом с ним. – Значит, ты снова в здравом уме? И все же этот амулет, мальчик, будет в большей сохранности у меня.

– Мне он нужен, – настаивал Цезарион. Египтянин пожал плечами.

– Как знаешь, – сказал он и взглянул на старшую женщину. – Я рассчитываю на то, что амулет никуда не денется сегодня вечером, как и цепочка, на которой он висит. Это всего лишь амулет, там ничего нет, кроме трав.

Вероятно, он заглядывал в мешочек, если знает, что в нем находится, подумал Цезарион с неприязнью. Должно быть, он обшарил его в поисках денег.

Женщина с более темной кожей расстегнула на нем сандалии. Ани взял их, засунул под мышку и поднялся, чтобы уйти.

– Куда ты уходишь? – задыхаясь, спросил Цезарион. Караванщик не внушал ему ни симпатии, ни доверия, но этим двум женщинам он доверял еще меньше. Он знал, что они сделают что-то такое, что причинит ему боль. Чувствуя, как вода впитывается в ткань и размягчает корку запекшейся крови на его боку, он представил, что ему придется испытать, когда они сорвут с него хитон. О Аполлон и Асклепий, как же тогда будет больно!

– Мне нужно посмотреть на свой караван, – коротко ответил египтянин. – Мальчик, я плачу четыре драхмы [10] этим женщинам за то, что они за тобой поухаживают и обмоют рану. Скажешь мне, если они недостаточно хорошо будут с тобой обращаться за эти деньги. Я вернусь вечером.

Он вышел из палатки, скрывшись в ночном сумраке. Темнокожая девушка снова улыбнулась Цезариону и вылила еще немного воды на его рану. Женщина, которая была постарше, сплюнула, наклонилась и подергала рукой хитон. У Цезариона перехватило дыхание от боли. Она снова сплюнула и сказала что-то темнокожей девушке на незнакомом языке.

Девушка кивнула головой и затем, встав рядом с Цезарионом, подняла подол своей туники, присела на корточки и помочилась прямо на рану.

Юноша отвернулся и приложил свой мешочек к лицу. Он привык к мукам и некоторым невообразимым вещам, которых требовало врачевание. Считалось, что свежая моча хорошо смягчает запекшуюся кровь и одновременно промывает рану. Он старался представить, что горячая, жгучая боль на самом деле где-то в другом месте – вон в том камне на стене или в кварцевой прожилке...