Черная роза (СИ)

— Ну и как, разделся? Молодец какой, — съязвил в ответ почувствовавший его возвращающееся воинственное упрямство брюнет, выливая на ладонь пахнущее югом и розами масло, и жестко тихо скомандовал, вновь закрывая флакон. — А теперь, Сирень, будь добр, встань на колени, наклонись и обопрись руками… да хоть об эту чертову доску в изголовье. И поскорее, масло капает.

Тихо, но матерно шипя, Вершинин послушался — прекрасно зная, что ему же лучше будет. Олег усмехнулся, опираясь на кровать одним коленом, склоняясь к любовнику и проводя скользкими от масла пальцами по изогнутому позвоночнику, вниз от пояса. Вторая его ладонь легла на судорожно сжавшую край изголовья руку Сережи, стиснула, прижимая к грубо обработанному лакированному дереву.

— Ну что ты такой напряженный, mon angelot?.. Ты знаешь, что я не стану причинять тебе вреда или боли, не сейчас, — прошипел со змеиной усмешкой Радин, целуя юношу в дрожащее плечо. Смазанные маслом пальцы мягко скользнули между ягодиц, медленно и даже почти ласково массируя напряженные мышцы, но пока даже словно не собираясь проникать внутрь.

Олег не любил спешить, всегда растягивая прелюдию — словно кот, играющийся с полуживым птенцом, кое-как еще даже пытающимся взмахнуть крыльями. И самым страшным было то, что Сереже это только нравилось. Как ни хотелось в процессе хоть раз взбрыкнуть, воспротивиться и хоть как-то ускорить уже — «возьми уже, не мучай, мне больно ждать» — он… только подыгрывал странным желаниям любовника. Ждал, уткнувшись лицом в ладони и упираясь локтями в дерево, льнул к гладящей его скулы, сейчас такие отчетливые и почти острые, руке, как котенок, тихо всхлипывал, прогибая спину.

И при этом всем — болезненно жмурился, проклиная про себя собственное желание. Как бы хорошо не было, тихий шепот Радина, издевательски называющего его «ангелом», «девочкой», «жемчужиной», жалил в самое сердце. Его не любили и не ненавидели так сильно и сладко, как любил и ненавидел он сам, только… снисходительно позволяли испытывать и выражать эти чувства. Радин любил только свою власть над ним, юным золотоволосым поэтом, и во время секса это становилось особенно отчетливо понятно. В каждом движении, в каждом показательно-мягком поцелуе, в каждом прикосновении сквозила непоколебимая уверенность, что если Олег потребует, Сережа сделает почти все, что угодно. И в их любовных встречах, и… вообще. Разве что никогда не уедет из Петербурга и не прекратит творить — потому что для него это была жизнь.

— Сирень.

— Д-да?..

— Ты меня любишь?.. — Олег, кажется, прекрасно угадывал ушедшие в сторону мысли Вершинина, затихшего на несколько секунд. И продолжал разжигать в чужой душе боль.

— Т-ты знаешь.

Радин усмехнулся, касаясь губами вновь чужого плеча, прикусывая прикрытое спутанными золотыми волосами ухо, и повторил вопрос, медленно, мучительно-медленно проталкивая один из пальцев в чужое тело, смазывая и массируя на секунду напрягшиеся разогревающиеся мышцы.

— Скажи прямо — ты меня любишь, mon angelot?..

Сережа вздрогнул, кусая губы. Пальцы Радина были слишком холодными, но от этого каждое их движение чувствовалось гораздо отчетливее, и того, что уже был внутри, выглаживая горячие узкие мышцы, прощупывая через них начинающую наливаться жаром и уплотняющуюся простату, каждое прикосновение к которой отдавалось волной сладкой дрожи по всему телу, и тех, что оставались снаружи, лаская напряженный возбуждением корень члена, от чего у Вершинина то и дело едва не сводило судорогой раздвинутые бедра и живот вплоть до ребер. Дышать было сложно, безумно сложно, да и каждый выдох превращался в тихий стон горького наслаждения. Ответить на вопрос он не мог — физически. Да и… сейчас любви к этому ублюдку в его сердце, колотящемся о грудную клетку с отчаянностью пойманной дикой птицы, было гораздо больше, чем всего остального. И признавать этого Сережа не хотел. Старательно воспитывая в себе ненависть все это время, он надеялся суметь оборвать их связь… но с каждым разом лишь острее и болезненнее реагировал на умелые ласки, откликаясь на них всем телом, когда оказывался в одной постели со своим наставником-поэтом и мучителем.

И стоило тому, усмехаясь, медленно впутать в волосы ладонь, задирая голову Вершинина, стоило их взглядам пересечься, юноша зажмурился, болезненно выстанывая:

— Да-амфх…

— Повтори, mon angelot, я не расслышал, — с издевательской нежностью Олег коснулся губами чужих век, сцеловывая невольные слезы, повисшие на светлых длинных ресницах. — Ты меня любишь?..

Еще не закончив фразы, он аккуратно протолкнул второй палец сквозь чужие судорожно напрягшиеся на секунду мышцы, тут же расслабившиеся, стоило ему коснуться плотного бугорка простаты. Сережу натурально выгнуло от удовольствия, ударившего в голову сильнее алкоголя, и он торопливо зашептал, словно молитву:

— О Боже, Олежа… да, да, я люблю тебя… я люблю…

— А говорил ведь, что ненавидишь. А если бы я тебе поверил? — Радин усмехнулся, в ответ на возмущенный мутный взгляд из-под челки поворачивая к себе чужое лицо и пока коротко, мягко, но властно, целуя в приоткрытые окровавленные губы. — Как бы тебе тогда жилось, жемчужина моя, без этой любви и без этой грешной страсти? Да жилось бы ли?..

Сережа не хуже насмешливого своего любовника знал, что не жилось бы — но как хотелось хоть что-то возразить, хоть что-то доказать, и не дали сейчас этого сделать лишь движущиеся внутри пальцы, смазанные потеплевшим от кожи маслом. От чужого насмешливо-нежного шепота по коже волнами мурашки расходились, а Радин продолжал мучительно-медленно изласкивать изнутри тело юного любовника, целуя в плечи и покусывая шею, пока тот не выдохнул умоляюще:

— Пожалуйста… Олежа, п-пожалуйста, в-возьми меня… м-меня ноги уже не держат… не м-мучай…

Он и правда весь мелко дрожал, с трудом сдерживая собственное желание, от которого выть, во весь голос стонать хотелось и подаваться на умелые тонкие пальцы, растягивающие и расслабляющие, и старший прекрасно видел это.

— Хорошо, хорошо, — усмехнулся он, касаясь губами темнеющего на белоснежной в лунном свете коже пятна собственнической отметины на плече, но лишь вновь прошелся подушечками по чувствительной горячей точке. — Как мне тебя взять, mon angelot? — голос его стал глубже и чуть более хриплым — Олег знал, что такие разговоры смущают его любовника, и от этого его собственное возбуждение лишь возрастало. — Может быть, так же, как ты сейчас стоишь? Как девку деревенскую на сеновале? Или ты предпочтешь видеть меня и то, как я буду тебя любить? Или, может… сам захочешь взять на себя часть контроля, оседлав меня, словно наездник?..

— Хватит, хватит, хватит…

Голос Сережи дрожал почти до слез. Желание сводило его с ума, а такие вопросы лишь сильнее его распаляли, заставляя чувствовать, как с каждым словом и толчком чужих пальцев все сильнее разгорается жар внизу живота, волнами прокатывающийся по всему телу.

— В-возьми, как сам х-хочешь, мне все равно, только в-возьми уже…

Олег усмехнулся и медленно высвободил пальцы, вытирая их о прогнувшуюся тут же поясницу застонавшего любовника, легкими движениями ладони смазал оставшимся на руке розовым маслом собственный член и сжал чужие бедра, рывком перевернув юношу на спину и подтягивая к себе — тот едва успел перехватить ладонями изголовье, чтобы не вывернуть запястья.

— Ты знаешь, что я всегда рад увидеть, как ты, говорящий мне постоянно о своей ненависти, таешь от нашей любви и плачешь, как девочка. Мне нравится видеть, как ты кусаешь губы, пытаясь не застонать от удовольствия, которое я тебе дарю, как жмуришься, выгибаясь… — закинув тонкую ногу юноши на плечо, крепко сжав одной ладонью изгиб чужой талии и слегка помогая себе второй, Радин медленно толкнулся в чужое тело, с наслаждением выдыхая. — Ты все еще такой узкий, боже, поверить не могу, что ты и впрямь мне не изменяешь… по крайней мере, не в этом плане.

Сережа всхлипнул, до боли сжимая изголовье, едва не срывая ногти о дерево, но промолчал. Промолчал о том, что никогда и никому не отдастся, кроме него, никогда и ни с кем не был и не будет настолько близок, настолько открыт — и промолчал о том, что никогда не изменит, о том, что одна мысль о возможности подобного — болезненна и мерзка…